Я еще не привыкла к тому, что мама все время дома. Кажется, она вот-вот уйдет на работу, но она не уходит и все время за мной присматривает.
Равина говорит, она сама рассталась с Андреа, потому что он никогда не говорит, что любит ее. Я не очень понимаю, почему это так важно. Любить можно родителей, бабушку, друзей и даже животных, а парня любят другой любовью, в итальянском это даже разные слова, это только на английском говорят «ай лав ю» всем подряд. Мне рассказала об этом девушка-практикантка.
– Да, так и есть, но он не говорит мне ни одного из этих слов.
– Даже на английском не говорит?
– Даже на английском. А я сказала ему, что люблю его, раз сто, не меньше.
Вот это да! Равина сказала «Я тебя люблю» сто раз! Нужно скорее предупредить ее.
– Ты знаешь, что у тебя вот-вот родятся сто детей? – спрашиваю я.
– Что еще за дети, Мафальда? – с ужасом оборачивается мама.
– Просто если один человек говорит другому, что его любит, у него рождается ребенок, – отвечаю я.
– Кто тебе такое сказал?
– Никто.
Я не хочу подставлять Эстеллу, потому что, кажется, я не совсем правильно поняла, откуда берутся дети. Равина уверяет, что завести ребенка совсем не так просто и сказать «Я тебя люблю» для этого недостаточно.
– Как раз наоборот: если ты не говоришь человеку о своей любви, ты потеряешь его, как Андреа потерял меня. И уж конечно, от признания в любви детей не бывает.
Мама варит кофе, и, пока они с Равиной пьют его, я умываюсь и одеваюсь. Папа помогает мне надеть рюкзак и открывает дверь. Равина крепко меня обнимает. От нее пахнет церковью, водою и пляжем. Значит, она недавно плакала. У каждого человека от слез возникает особенный запах – так вот, от Равины пахнет водою и пляжем. Она берет мое лицо в свои ладони и заглядывает мне прямо в глаза, так что я даже могу ее разглядеть. У нее темно-коричневые глаза. Не черные.
– Не сдавайся, Мафальда. Запомни! Никогда не сдавайся.
– Ладно. Не буду.
– Ты храбрый лягушонок!
Я выхожу на лестницу. Мои очки совсем запотели от слез. Я машу рукой Равине и понимаю, что больше никогда ее не увижу. Она уедет в Индию, и даже если вернется… мы больше не встретимся. Ведь я уже буду жить на черешне в полной темноте.
19. Это интересно
– Смотри, сколько цветков на черешне, Мафальда.
Я иду в школу, а папа крепко держит меня за руку. Я смотрю на черешню и стараюсь думать о цветках. Об этом рассказывала Равина, которая умеет хорошо медитировать. Нужно думать сильно-пресильно, изо всех сил. Это значит «медитировать над черешней».
На самом деле мы еще слишком далеко. Иногда папа может сказать: «Ты это видела? Посмотри» – и так далее, и мне его немного жаль, потому что он хочет что-то мне показать, а я молчу в ответ, и тогда он понимает, что снова забылся, и становится очень грустным. Кажется, он хочет попросить у меня прощения. «Подожди, давай подойдем поближе», – отвечаю я, и тогда и ко мне, и к папе возвращается хорошее настроение.
Однако с недавнего времени этот трюк не работает, потому что я не могу разглядеть почти ничего, что показывает папа, даже когда мы подходим очень близко.
Сегодня на черешне должны раскрыться первые весенние цветочки. Равина советовала мне закрыть глаза и глубоко вдохнуть – так я и делаю. Ноздри сразу же чувствуют холод, но, как только ветер доносит до меня запах черешни, я понимаю: пришла весна. Моя весна пахнет бабушкиными конфетами с начинкой из ревеня, полевыми цветами – не теми, что продаются в киосках и от которых пахнет кладбищем, а настоящими, которые растут в полях и в садах аккуратных старушек.
Пора начинать считать: кажется, я уже вижу что-то большое, напоминающее дерево. Здание школы скрыто от меня серым пятном, но я уверена, что в школьном дворе меня ждет мое дерево, покрытое цветами. Я их прекрасно помню: они как маленькие шарики, похожи на тысячи белых мотыльков, присевших на макушку великану, проснувшемуся после зимней спячки.
В общем, хоть я и не уверена, что вижу дерево, я считаю про себя: раз, два, три… Чем ближе мы подходим к школе, тем сильнее становится нежный и свежий весенний запах с нотками карамели. Весна, словно милая улыбающаяся девушка, окутывает мое лицо и волосы шелковым голубым шарфом. Один локон выбивается и щекочет нос, но я терплю, считаю шаги и дохожу до пятидесяти двух. Осталось двадцать шесть метров. Даже меньше: ведь я немного сжульничала – не разглядела дерево, а представила. Ну и что! Это почти то же самое, что увидеть.
Нужно хорошо все обдумать. Равина сказала, очень важно быть честным с собой. Хоть я и не совсем понимаю, что это значит, но думаю, что правда – это главное в жизни. Нельзя обманывать даже в мыслях.
Я смотрю в землю и думаю о правде и лжи, как вдруг слышу слабый свист, который заставляет меня поднять голову и посмотреть в сторону школы. Кажется, это Эстелла, вот только свистит она не так громко и не так длинно. Я отпускаю папину руку и бегу к воротам мимо своего дерева. Я чувствую свежесть мокрой коры, даже не касаясь ее руками.
– Эстелла! Ты вернулась!
– Да!
Подняться по ступенькам в школе для меня совсем не сложно – это так же просто, как дома; но вдруг я чувствую, что рядом совсем никого: ни папы, ни Эстеллы, – и сбиваюсь со счета. Всего семнадцать ступенек, и обычно я даже перескакиваю через одну, кроме самой первой, потому что так удобнее, а иначе остается одна наверху, и от этого ноги заплетаются.
В общем, школьной лестницы я обычно не боюсь. Однажды я случайно забыла очки у мамы в машине и бабушка принесла мне их только ко второму уроку, но мне было совсем не страшно. А вот сегодня я испугалась. И хотя я прекрасно помнила, какой высоты каждая ступенька и как нужно поставить ногу, мне вдруг показалось, что тело обо всем забыло и что подо мной не ступеньки, а бурлящая лава, полная крокодилов, так что я вот-вот упаду, сварюсь и меня съедят. Я почувствовала, что теряю равновесие и падаю на спину. Даже вскрикнуть не успела.
Неприятно чувствовать, что ты вот-вот упадешь в темноту. Но все-таки я не упала. Меня подхватили руки Эстеллы, и я неловко приземлилась на верхней, самой высокой ступеньке, где и стояла Эстелла. Я уткнулась очками и носом в ее надушенную блузку и замерла. Впервые мы стояли вот так, обнявшись. Мама часто меня обнимает, и бабушка тоже любила меня обнимать и приподнимать на руках, хотя они у нее были больные. Но в объятиях Эстеллы чувствовалось что-то другое.
У мамы очень мягкие руки, и, когда она меня обнимает, я лежу на ней, как на подушке. И с бабушкой я чувствовала тоже самое. Она была вся мягкая, как тесто. Но там, где у мамы и бабушки была мягкая подушка, я чувствую у Эстеллы лишь пустоту и слышу стук сердца: тук-тук-тук!
