Ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой курса, у Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?
– Я зажгу, – сказала Катя Андрею. – А ты вынеси скамейку.
– Хорошо, так и решим, – сказал я. Времени было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я, как обычно, работал «радистом» и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.
– И еще, – смущенно попросил Пашка. – Можно мне какую-нибудь музыку?
Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.
Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского «Ваньки»? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.
Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? – уже не помню). Да, это хорошо.
* * *
Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером и тот выделил нам два дня. То есть мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.
По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков – важная часть обучения будущего актера.
На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко – прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл отрубленную голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.
На второй день мы с Аней показывали отрывок из комедии Гольдони «Трактирщица». Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Аня играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin’ in love прямо на сцене.
* * *
…Калинин с Катей закрыли занавес.
Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.
Через две минуты площадка была пуста.
Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.
Я поставил и включил музыку. Поехали.
Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех, или две, или все сразу.
Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечой. В другой руке – чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).
За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.
В зале затихли.
Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу…
– Милый дедушка, Константин Макарыч, – заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего… всево… от господа бога.
Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:
– Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.
В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал: «он что, на самом деле?». Кто-то засмеялся.
Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал… Значит, в зале вообще не поймут ни слова.
– Подмастерья надо мной насмехаются, – бормотал Пашка, карябая пером. – Посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы… а хозяин бьет чем попадя… А еды нету никакой.
Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и жалел его. Эх ты, актер.
– Утром дают хлеба, в обед каши, и к вечеру тоже хлеба… а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают… – Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.
В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами: ничего не понимаю.
– А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… – Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: – Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…
Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце – Пашка.
– А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков…
Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали в несколько голосов.
Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.
– На деревню… дедушке… – Он остановился, подумал и добавил: – Константину Макарычу.
В зале уже рыдали.
…Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. «Вот, – говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. – Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! – это уже Пашке. – Ты на сцене занимался ДЕЛОМ».
Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы… Пашке на сцене было не до этого.
Вся его уникальная «физика», психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и…
