Комната бабушки представляла собой как бы зеркальное отражение моей, только несколько больше, и предназначалась она не для одиночки, а для пары. Кровать двуспальная, размера «кинг сайз», и две тумбочки вместо одной у меня.
На одной из них, очевидно, принадлежащей Антонине Николаевне, лежали очки для чтения, пузырьки с лекарствами, коробочка с гомеопатическими пилюлями и мазь для сексуальных утех. Фу.
Я мысленно прикинул, в каком месте дома расположена комната. Да, наши апартаменты соприкасались друг с дружкой ванными комнатами, и я отдал должное задумке архитектора, который таким образом ограждал постояльцев от лишних шумов.
Сожитель старой дамы, Мигель, лежал навзничь на кровати и увлеченно изучал что-то в ноутбуке. Он мой приход проигнорировал, будто не заметил.
– Мигелюшка, – искательно сказала карга по-русски, – будь любезен, оставь нас ненадолго. – А потом повторила то же самое по-английски.
Латинос вскочил с кровати, дежурно улыбнулся мне, пробормотал что-то среднее между «найс ту мит ю» и «год дэмм» и проворно убежал.
– Присаживайтесь, – звучно сказала дама. – Я знаю, кто вы.
– Да, и хотел бы с вами поговорить.
– Вэлкам, как говорят на моей новой родине.
– Вы гражданка США?
– С недавних пор. Так что берегитесь: если будете меня обижать, Америка пошлет к вашим берегам авианосец.
Она расхохоталась, обнажая все свои великолепные коронки.
– С чего вы вдруг сейчас вернулись на Родину? Да неожиданно, как мне сказали.
– Как же, как же! У моего сынули – юбилей. Да какой! Пятьдесят лет. Вы знаете, что по правилам юбилей – это только пятидесятилетие? Не шестидесятилетие, ни тем более какое-нибудь тридцатипятилетие юбилеем не является!
– И как раз немедленно после вашего приезда Павла Петровича убили.
– Убили? – она нахмурилась. – Это установленный факт? Ведь говорили – самоубийство?
– Но посудите сами: преуспевающий чиновник в день собственного, как вы говорите, единственного в жизни юбилея – кончает с собой. Разве не нонсенс?
– Одно могу сказать. Жизнь – сложная штука.
– Значит, вы прибыли в Россию только ради дня рождения старшего сына?
– Были и другие резоны. Хочу Мигелюшке мою прародину показать. Вдобавок кое-какие формальные дела. В собесе, к примеру. От российского гражданства я ведь не отказываюсь. Мне Россия и пенсион какой-никакой платит. Очень мило со стороны нашего государства. Хоть шерсти клок.
– Вы ведь получаетесь единственная наследница покойного?
– А что, такие у вас законы? Я и не знала. В самом деле? Но я думаю, даже если так, то поделюсь с Николенькой и Аркашей. Впрочем, как бог даст.
– А отец Павла Петровича (и Николая Петровича)? Ваш бывший муж? Он ведь тоже наследник вашего сына.
– Ах, боже мой, Петр давно умер.
– Но я слышал, тела его никто так и не видел? Хоронили вроде бы пустой гроб?
– О чем вы говорите! Прошло… Право, сколько же прошло лет? Николеньке сейчас сорок семь, а ему лет семь было, когда Петруша богу душу отдал. Сорок лет, значит, минуло! Сорок! Конец семидесятых! Другая эпоха! И вы думаете, все это время Петр где-то скрывался? И никак не давал о себе знать? Никому? Ни мне, своей жене, ни детям? А теперь вдруг выпрыгнул, как чертик из коробочки, пробрался ночью в усадьбу – и порешил собственного сыночка?! Помилуйте, подобное только в бульварных детективах бывает! Да у меня неопровержимые свидетели есть тому, как муж мой бывший утонул! Многие видели тот его несчастный заплыв в Енисее.
– Скажите, а вы ведь особо сыновей своих, как говорят, не воспитывали? Ими родители ваши занимались?
– Да, с дедами им явно было лучше. Знаете ведь, кто мой отец?
– Не вполне.
– Ну что вы! Академик архитектуры. Известнейший человек. Николай Петрович Кирсанов, мой младший сын – его полный тезка. Неужели никогда не слыхивали?
– Только мельком, от вашего внука.
– Конечно, конечно. Это ведь не Дзержинский с Менжинским, – уязвила меня она. – Но в наших кругах, я вас уверяю, он известен всем. Хотя только сейчас, по прошествии времени, виден весь его масштаб. Настоящий самородок! Один из тех, кому Революция дала все. Отец его, мой дед, Петр Поликарпыч, простой крестьянин, три класса «цепэша»
12 за плечами. Но он правильную сторону выбрал, за красных в Гражданскую кровь проливал. Оттого и сыну его, Николаю Петровичу, никаких препон с образованием не чинили – а талантлив он был необычайно. Поступил во ВХУТЕМАС – а окончил, как со смехом говорил, ВХУТЕИН
13. От сохи – а рисовальщик милостью божьей. И считал как бог. Расчетчик-виртуоз. До старости трехзначные числа в уме перемножал. Поэтому и на первые роли уже в начале тридцатых стал выбиваться. Был самым молодым участником первого открытого конкурса проектов Дворца Советов, ему даже почетный диплом по такому случаю вручили
14…
Я кашлянул, прерывая ее излияния.
– Но вы со своим отцом не очень ладили.
– Я бы так не сказала. Мой отец умный человек был. И богатый, широкий. Но и своенравный, конечно. Сразу заявил: ты, дочка, внуков наших воспитываешь неправильно, у тебя только шум и ветер в голове, творчество, романчики, поездки, вернисажики… Мы сами с матерью твоих сыновей подымем, на ноги поставим, образование дадим. А я перечить не стала.
– Он и ваша мать Петра и Николая – что, официально усыновили?
– Ну, нет! Не до такой же степени! Хотя моим детям хорошо было с дедом и бабулей – и здесь, на даче в Хаупе, и в квартире родительской на Новинском. Они их любовью и заботой окружили, в спецшколе обучали… А парни все равно, конечно, к нам с Петрушей тянулись. А потом, как мужа не стало, ко мне льнули. И я им, конечно, уделяла все свое время – когда могла.
– А вот вы квартиру на Новинском бульваре упомянули – она и посейчас осталась?
– Да, конечно.
– Большая?
– Пять комнат. Сто двадцать квадратных метров.
– И кому принадлежит?
