– Грустная история. Детей у них не было?
– Да нет, какие там дети.
– Вернемся ко вчерашнему вечеру. Вы что, много пили вчера?
– Нет, рюмки три-четыре. Коньяка. А почему вы решили, что много?
– Спали вы, как говорите, крепко. Не слышали ничего.
– Свежий воздух. Плотная еда. Здоровый секс. Ничего удивительного.
– Как у вас с финансами дела обстоят?
– Вам-то что до моих финансов?
– Интересно мне.
– Я-то никак наследницей Павла быть не могу, не правда ли?
– И все-таки.
– Настырный вы. Мы с Костечкой ни в чем не нуждаемся. Сдаем квартиру в Архитектурном переулке, я у Константина живу. И мастерскую сдаем. Я подрабатываю три дня в неделю. И Костя трудится. Ничего, хватает.
– Значит, за все годы вашего общения с Николаем Петровичем-старшим, академиком, и с Николаем Петровичем-младшим, вашим бывшим мужем, вы ничего ни про какую коллекцию не слыхали?
– Ни слова.
Что ж! Я откланялся и решил пойти поговорить с сожителем Марии – гражданином Пятихатовым.
* * *
Константина Пятихатова, сожителя Марии Кирсановой-Огузковой, я застал на первом этаже того крыла особняка, что принадлежало погибшему Кирсанову, на кухне. Замечу между прочим, что даже кухня на половине Павла Петровича выглядела куда богаче, чем у младшего брата. Техника не то что даже «Миле», а какая-то такая, что я и названий не слыхивал.
Пятихатов между тем вскипятил себе чаю и без зазрения совести поедал бутерброд, густо намазанный красной икрой и маслом. Видимо, порылся в чужом холодильнике, отыскал. Да, знавал я подобный тип примаков: красивый, холеный, самовлюбленный, сильно себе на уме. Такие любили присасываться к богатым некрасивым невестам или вдовушкам (или соломенным вдовушкам) – и кататься как сыр в масле. Работать они обычно не умели и не любили, а изображать страсть – невелика натуга, тем более пока молодые силы в чреслах имеются. Даже, наверное, что-то возбуждающее – юзать переспелый плод.
Константин радушно, словно хозяин, предложил мне разделить с ним трапезу – я вежливо отказался.
Присел напротив него и задал все те же вопросы. Как спалось? Что слышал ночью? И получил все те же самые ответы: спал как убитый, ничего не слышал – ни шагов по коридору, ни скрипа двери, ни даже выстрела. Проснулись уже утром от дикого крика слуги Глеба.
Не добившись никакого толку, я вышел во двор. Дело клонилось к вечеру. Закатное солнце пробивалось сквозь ветви дальних сосен.
По гравийной дорожке ко мне навстречу шел Николай Петрович. Он сказал, что следователь, друг мой Юрий, опросили, дескать, всех – и отбыли-с. Теперь, сказал, будет вызывать, если понадобимся, в Следственный комитет – когда будут готовы результаты вскрытия и всех экспертиз.
Я спросил у Кирсанова-младшего то, что упустил при утреннем нашем общении: из какого такого оружия стрелялись Евгений и Павел Петрович? Откуда они его взяли? Что за пистолет, найденный на месте преступления? Чей он?
Художник рассказал, взяв с меня обещание хранить инфу в тайне: оба пистолета, один «вальтер», а второй «ТТ», некогда принадлежали деду. Он их еще с фронта привез, трофейные. Когда Николай Петрович умер, внуки оружие это поделили между собой. Оба ствола так и не были нигде зарегистрированы – вот тебе и состав преступления, поэтому-то он и просит меня молчать.
Один («вальтер») лежал обычно в сейфе у него. Второй, «ТТ» – у Павла Петровича, и тоже в сейфе.
– Значит, перед тем как стреляться, ваш брат у вас пистолет попросил?
– Нет, не просил, а открыл мой сейф без спросу да взял. Мы оба знали, где от сейфов, что моего, что его, ключи лежат. И оба друг другу доверяли.
– И вам он «вальтер» после дуэли вернул?
– О да. Два патрона были израсходованы.
– А свой «ТТ»? Из которого в конце концов застрелился? (Или – его застрелили?) Он его после дуэли в свой собственный сейф положил?
– Полагаю, что так, но точно не знаю.
– И еще о ключах. Теперь от комнат. В которых живут гости. И от тех дверей, что на половину Павла Петровича ведут. Где ключи от них обычно хранятся? И запасные?
– Пойдемте.
Мы вошли в дом, теперь на половину Николая Петровича. Рядом с кухней (и впрямь гораздо более простецкой, чем у Павла Петровича) находилась кладовка, где стояла пара холодильников и на полках хранились разные припасы: макароны, крупы, консервы. Был там и ящичек, в котором на гвоздиках по порядку висели ключи.
– Доступ сюда свободный? Значит, любой человек мог взять любой ключ?
– Выходит, что так.
– Довольно беспечно, вы не находите?
Художник пожал плечами:
– Я обычно доверяю своим гостям. А кому не доверяю, тех не приглашаю.
И тут я круто переменил направление разговора. Резко, в лоб спросил:
– Расскажите мне про дедову коллекцию.
Николай Петрович побледнел:
– А вы откуда знаете?
– От вашей матери.
– Вот как! Да, она упоминала – сейчас, когда приехала. Откуда-то прознала. Интересно, кто проболтался?
– Она утверждает, что знает от какой-то бывшей сотрудницы вашего деда. С которой тот якобы состоял в близких отношениях. Давно, еще в пятидесятых годах.
– Никогда ни о чем подобном не слышал. Даже отголосков. Хотя допускаю, что такое могло быть. Дед наш был мужчина хоть куда.
– Она, эта любовница вашего дедушки – сейчас уже очень старая дама, – утверждает, что дед приводил ее в квартиру, где те артефакты хранятся.
– Вот как? Хм, правдоподобно. Н-да-с… Тогда слушайте. Только давайте пойдем прогуляемся, чтобы еще чьи-нибудь посторонние ушки не навострились.
Мы вышли из дому и не спеша направились по подъездной дорожке в сторону ворот и беседки. Кирсанов начал рассказ.
Николай Петрович Кирсанов-старший
Двадцать два года назад. 1996 год, Москва
– Присядьте, дорогие мои. Я пригласил вас, самых близких мне людей… Да, с тех пор как не стало Женечки, действительно самых дорогих, самых бесконечно любимых… Вы – мои родные внуки. Мы вместе с покойной Женечкой вас, можно сказать, вырастили… И я хочу, чтобы вы были обеспечены – можно сказать, до конца жизни.
– Дед, но ты и так для нас обоих очень многое сделал. И без того полно всего оставляешь, честно говоря.
– Не перебивай меня, Павлик, а то я и так путаюсь… Так вот, я о чем… Мои дни сочтены. Не то чтобы я узнал какой-то новый страшный диагноз. Нет! Но все мои диагнозы и так при мне. Восемьдесят семь лет есть восемьдесят семь лет. Сами понимаете, в таком возрасте можно отойти ко Господу, что называется, в любой момент. Завещание мое остается в силе, оно давно составлено, и оно не меняется. Как я и говорил с самого начала, все мое имущество отходит к вам двоим, мои дорогие Павлуша и Николенька. Я думаю, вы сами сможете распорядиться им, не обижая друг друга и не устраивая, как некоторые, постыдных сцен при дележе. Итак, вам достанется и эта наша квартира на Новинском бульваре, и наша дача в Хаупе. Владейте, пользуйтесь, приумножайте! Еще раз подчеркну: матери вашей, дочери моей Антонине, я по завещанию не оставляю ни-че-го. Захотите с ней поделиться, и, главное, сочтет она нужным принять что-то от меня в дар – добро пожаловать. Как говорится, исполать! (Или, как вы, молодые, теперь выражаетесь – велкам.) Но если вдруг с ее стороны последует отказ – а скорее всего, именно он и последует, – то, как говорится, баба с возу – кобыле легче… Николенька, не ерзай! Я не для того вас призвал, чтобы в очередной раз повторять то, что между нами говорено-переговорено. Да, старики – они болтливы, вдобавок забывают, о чем трепались раньше, и долдонят в одну дуду раз за разом. Но я хочу вам сказать и кое-что новенькое. Итак, у меня для вас есть сюрприз, надеюсь, что приятный. Дело в том, что у меня имеется за душой нечто, что способно будет – при умелом, подчеркну, распоряжении – обеспечить вас до конца вашей жизни. Вы ни в чем не будете нуждаться! Да, в стране нашей нынче победил по всем статьям проклятый капитализм, деньги теперь решают все и даже больше, чем все. Поэтому вы – оба, мои дорогие внуки, – должны иметь запасной парашют, или, как сейчас стали ставить в современные автомобили, подушку безопасности, которая сможет сработать в нужный, самый пиковый момент и обеспечить вас обоих мягкой и безболезненной защитой от возможных ударов судьбы. Только я вас заклинаю! И пожалуйста, обещайте мне! То, что я завещаю вам, вы используете только в случае особой, пиковой необходимости, когда никаких других способов не останется, чтобы спасти от нищеты или бедствий вас и ваши семьи. И я умоляю вас! Не растаскивайте, не разграбляйте это сокровище сейчас, когда вы юны и неопытны! Да, да, вам обоим немногим за тридцать, и вы, конечно, мните себя опытными и пожившими. Но поверьте мне! Вас тысячу и тысячу раз облапошат, обведут вокруг пальца, обманут! Оглянуться не успеете – у вас не останется ни денег, ни уверенности в себе. А специальности свои вы потеряете, потому что, став якобы обеспеченными, перестанете совершенствоваться, как юные, молодые люди, на которых вдруг обрушиваются шальные деньги – наследство ли, выигрыш в лотерею, неправедная афера, – буквально в несколько лет просаживают все свое состояние и оказываются без гроша за душой. Нет! Пообещайте мне, что вы как минимум десять лет не станете использовать это богатство – а там, глядишь, и жизнь в нашей многострадальной Расеюшке наладится, и вы сможете реализовать то, что я вам оставляю, без сильнейшего риска для себя. Но лучше пусть даже не десять – пусть двадцать, тридцать или больше лет. Достояние это таково, что будет в цене только расти. И я вас на коленях прошу: не спешите реализовывать это наследие! Только в крайнем-прекрайнем случае. И только вместе, вдвоем! И, что, наверное, естественно, прошу вас: никому ни слова. О существовании этого богатства не знал никто, кроме меня и покойной вашей бабушки. Ни мать ваша, непутевая Антонина, ни тем более ее многочисленные мужья и сменяющие друг друга сожители, включая вашего папашу, ни другие родственники или тем более посторонние. Вот и вы – заклинаю вас: держите втайне все, что связано с этим наследием ото всех! От ваших жен, нынешних или будущих, от подружек или любовниц и от будущих детей. Только вы, вы двое, можете и должны распоряжаться этим достоянием. Если вы поклянетесь сейчас передо мною и друг перед другом, что будете использовать это наследство так, как я сейчас сказал – во-первых, только вдвоем, во-вторых, лишь при крайней необходимости, и в-третьих, о его существовании не будет знать никто, кроме вас, – я передам его вам. Итак! Павел?
