Несмотря на душевную травму, что нанесла ему дочь, и мафусаилов возраст, академик архитектуры не бросал своих привычек к гостеприимству почти до самой кончины (последовавшей уже в новые времена, в девяносто седьмом году). Затвердив уроки деда, Павел и Николай уже в новом, капитально перестроенном доме продолжали, возможно даже неосознанно, следовать его заветам.
Вот и теперь Евгений Базаров, Аркашин друг, воспользовался гостеприимством Аркадия и его отца и поселился на их половине. Постепенно у них организовался свой, новый уклад. Спозаранку, еще раньше семи, чтобы не попасть в пробки, уезжал в присутствие Павел Петрович. Его брат Николай Петрович хоть и был свободным художником, но тоже имение своим присутствием не баловал. Работать в доме ему мешали плач и капризы маленького Сашеньки, пленэры вокруг были совершенно изгажены (по его словам) неумеренным строительством и урбанизацией. Лишившись по воле первой жены и квартиры, и мастерской в столице, он нашел-таки выход: стал снимать мастерскую в доме на Коломенской, у вдовы художника Н.Н. И хоть аренда пробивала дополнительную брешь в и без того скромном бюджете, Николай Петрович цеплялся за эту возможность и повод лишний раз сбежать из дома под предлогом «работать». Да ведь он и преподавание не оставил, дважды в неделю требовалось вести занятия в Университете художественного и промышленного дизайна, а летом – зачеты принимал, экзамены.
Николай Петрович был «совой», поэтому выбирался из дому уже после утренних пробок. Завтрак (как и ужин) ему старалась-приготовляла Фенечка. Она действовала от противного: знала, что Мария, невзирая на все свое поварское искусство, в последнее время бросила ухаживать-обихаживать мужа. Подобную ошибку (по мнению девушки) допустила (по отношению к сбежавшему отцу) и ее собственная матерь. Фенечка не собиралась их промахи повторять.
Аркадий и Евгений поднимались еще позже. Завтракали порознь чем бог пошлет. Занимались каждый своим делом по личным комнатам. Иной раз сходились поболтать или сгонять партийку в шахматы или на бильярде. По паре раз ездили в столицу на интервью – тогда их прихватывал Николай Петрович на своем «БМВ», или они шли через перелесок на электричку.
В выходные Евгений выбрался на родину, к родителям в Калининскую область. Приехал грустный – как он говорил, от вида нищеты, в которую погружена провинция.
Однако молодость и надежды на лучшее брали свое. Начало лета и прекрасные погоды выгоняли из дому. Аркадий и Евгений совершали длинные пешие прогулки. Порой выбирались проехаться на велосипедах (в сарае имелась большая коллекция на любой вкус, начиная еще с дедовых и бабкиных двухколесных друзей, продукции Харьковского велозавода). Дважды ездили в Москву – в кино и в ночной клуб. Прогуливались по имению и окрестностям с Фенечкой и ребенком в колясочке.
Вообще же между Фенечкой и молодыми людьми, особенно Евгением, установились ровные, добрые и даже дружеские отношения. Они проводили время в беседах, беззлобно подтрунивали друг над другом, Евгений даже помогал ей с ребеночком. Он ловко менял подгузник, переодевал его, заставлял принять лекарство.
– Где вы так наловчились с детьми обращаться? – дивилась Фенечка.
– Э, – смеялся тот, – в семье я ведь самым старшим был. У меня шестеро младшеньких братьев и сестер.
– Да вы шутите!
– Отнюдь. Причем четверо приемных. Да и я сам, честно говоря, у моих родителей приемыш.
А однажды ночью Фенечка постучалась к нему в комнату (Николай Петрович тогда по причине раннеутреннего экзамена, что он принимал в универе, заночевал в столице, в мастерской). Крошка Сашенька был у женщины на руках. Глаза у обоих – на мокром месте.
– Что такое?
– Он весь горит. Температура тридцать девять с половиной!
– Заносите его в комнату. И доверьтесь мне. Я в Оксфорде брал курс педиатрии. И неотложной помощи.
Евгений сбегал вниз, на первый этаж, на кухню, вернулся. Ловко раздел ребеночка – тот не имел сил даже плакать, только жалобно хныкал. Затем вымочил пеленку и завернул в нее всего малыша.
– Народные средства – они самые эффективные, – приговаривал Евгений, – ибо отражают многовековой человеческий опыт, в отличие от тех же антибиотиков, которым и девяноста лет не исполнилось.
Неизвестно, что сыграло свою роль, опыт ли народа, искусство ли фельдшера, да только малышу сразу стало легче. Температура спала, он крепко уснул. После этого случая доверие Фенечки к Евгению еще более укрепилось.
…Вечером в уик-энд, верные принципам деда-академика-архитектора, стол обычно накрывали в большой гостиной, звали за него всех обитателей барского дома и гостей приглашали.
Пожаловала и Елена Сергеевна Одинцова, ближайшая соседка Кирсановых, красивая и ухоженная дама под сорок, как говорили о ней за глаза – «соломенная вдова». Муж ее, Тимофей Одинцов, крупный бизнесмен, давно пребывал безвылазно за границей и, по слухам, скрывался.
Присутствовали также, кроме Кирсановых-старших, Фенечка, Аркадий и Евгений. Прислуживала, как обычно, Нина.
Отношения Евгения и Павла Петровича Кирсанова, незадавшиеся со дня первого знакомства, за истекшее время не улучшились. Павел Петрович за глаза называл гостя даже в разговорах с прислугой «этот волосатый». В свою очередь, молодой человек, упоминая о дяде при беседах с Аркадием, именовал его не иначе, как «ваш домашний коррупционер».
Евгения представили Одинцовой. Она была лет на десять старше молодого человека, однако последние достижения косметологии, физиотерапии и пластической хирургии, доступные только очень богатым людям, делали ее гораздо более привлекательной, чем иные ровесницы Евгения. Худенькая, бойкая, идеально сложенная, безукоризненно воспитанная и прекрасно держащая себя, она сразу привлекла внимание молодого человека.
Рассадкой на малых семейных обедах никто не занимался, и Евгений расположился с ней рядом. Ни от кого из присутствующих не ускользнуло, что Елена Сергеевна кокетничает с ним, а он проявляет к ней очевидный мужской интерес. Это заметил, разумеется, и Кирсанов-старший, что послужило еще одной каплей, переполнившей терпение Павла Петровича. Их взаимные прилюдные терки с молодым гостем продолжились. Казалось, двое только ищут повода, чтоб сцепиться.
К примеру, общий разговор за столом зашел о том, что влиятельная международная спортивная организация сделала замечание российским телевещателям, чтобы те поменьше показывали на трибунах красивых болельщиц.
– Да какое им дело?! – возмущался Павел Петрович при молчаливом одобрении Николая Петровича. – Да кого же им еще показывать?! Старых грымз, что ли?!
Однако далеко не каждый, как оказалось, разделял его возмущение. Зная или, по крайней мере, предвидя позицию Евгения, Аркадий осторожно проговорил:
– И все-таки показывать только красивых – это сексизм.
– Ну да, пусть сексизм, – горячился Павел Петрович. – Назовите как хотите, но почему они отказывают мне в моем праве и желании смотреть на красивую девушку?
