— Знаю, — тихо ответил Скилур.
— Почему стрелу вперед не протолкнули и не вынули? — спросил Палака.
— Не идет, в кость уперлась, — ответил он.
— Бери его за ноги, переложим на арбу, — приказал я Палаку.
Мы положили Скилура на арбу. Я дал ему флягу с вином, как единственное обезболивающее, и приказал:
— Выпей всё, и побыстрее.
Палаку дал веревки:
— Крепко привяжи его к арбе за руки и ноги.
Скиф жадно припал к фляге, сделал несколько больших глотков, поперхнулся и закашлял. С обоих углов рта потекли по подбородку красные струйки, то ли вина, то ли крови.
Я взял сумку и отошел, чтобы не рвать душу. Нашел толстую ветку, срезал ее, обстрогал с нее веточки и укоротил. Из сумки достал бутылочку с акульим жиром, иголку с нитками и чистую рубаху, которая раньше принадлежала убитому разбойниками мужику. У меня не лежало сердце ходить в ней, порвал на бинты.
Скилур добил флягу и вроде бы перестал кашлять. Палак начал привязывать его правую руку, а я занялся доспехом. Стрела мешала снять его, поэтому ножом разрезал его и выбросил. Что в таком ходить, что без него — разница не большая. В рубахе только расширил отверстие вокруг стрелы и сделал разрез на спине. Кровь из раны почти не текла. Срезанную ветку заставил прикусить, чтобы не сломал зубы от боли. Оперировать пришлось стоя рядом с ним на коленях. Надо было вскрывать грудину, но я боялся, что не справлюсь с такой сложной операцией. Я попробовал пошевелить стрелу. Она сидела прочно. Наверное, торчит в лопатке или в ребре. Мы с Палаком подсунули край щита под спину Скилура, чтобы верхняя часть тела, до раны, лежала на прочном. Я сказал Палаку, чтобы надавил всем телом на грудь друга, не давал ему пошевелиться. У моего ножа лезвие было широкое. Я положил его плашмя на окончание стрелы и со всей силы ударил по нему кулаком. Стрела чуть подалась вперед. Скилур взвыл и выгнулся всем телом, несмотря на веревки и Палака, который сразу отпустил друга.
— Держи его! — рявкнул я.
Опять положил нож на окончание стрелы и ударил еще сильнее. Стрела пошла неожиданно легко, я вогнал ее всю в тело Скилура. Кровь прямо брызнула из раны. Мы отвязали его правую руку и наклонили набок. Из спины торчал окровавленный, ланцевидный наконечник с заусенцами и еще сантиметров пять покрасневшего древка. Я решил, что лучше не обрезать наконечник, а протянуть всю стрелу вперед. Всё равно она уже вся в теле. Я обмотал наконечник лоскутом от рубахи, чтобы не скользил в руке и чтобы не пораниться самому о крючки, и одним рывком выдернул стрелу из тела. Скилур взвыл и дернулся еще раз, но теперь потише. Кровь из ран хлестала ручьями. Я приложил к ним лоскуты рубахи, смоченные акульим жиром, и туго забинтовал раны. Повязка с обеих сторон тела сразу пропиталась кровью. Быстро пропиталась кровью и его рубаха, которую я закатал. Такой худой, а столько в нем крови! Обмотал его еще одной своей рубахой, не разрывая ее, и закрепил его правую руку на теле, чтобы не шевелилась. Вынул ветку из его рта. Она была пожевана в мочало. Лицо Скилура было мокрое от пота, а глаза из-за расширенных зрачков стали черными.
Скилур прокашлялся, выплюнув сгусток крови.
— Отвязывай, — приказал я Палаку, — и уложи поудобнее, но так, чтобы правой рукой не шевелил.
А сам отошел в арбы, чтобы прийти в себя. Чёрт! У меня сегодня прямо День садиста!
Палак укрыл друга кожаным покрывалом. Того колотило со страшной силой. Наверное, замерз из-за большой потери крови. Или страх и боль выходят, как у меня недавно. Больше я ничем не мог ему помочь. Может, в деревне найдется лекарь.
9
Начинало темнеть, когда мы добрался до готской деревне, которая стояла на высоком берегу реки и больше напоминала укрепленный лагерь. С трех сторон она была защищена высоким валом с частоколом из бревен поверху и каменными башнями на углах, а со стороны обрывистого берега — невысокой деревянной стеной. Еще одна башня была над воротами, въезд в которые был как бы ущельем в валу.
Обоз остановился на ночь на каменистом плато между деревней и лесом. Охранники жгли костры, кашеварили. Я снят с довольствия, так что придется есть свое. Впрочем, запасы у меня пополнились. Сиденье арбы было вроде крышки сундука, в котором я обнаружил медный котел литров на пять, восемь пресных лепешек, здоровый шмат сала, две головки сыра, три десятка вареных яиц, мешочек пшена и кувшин с простоквашей, горлышко которого было завязано чистым платочком с вышивкой красными крестиками, напомнившим мне украинский рушник. Мне этого хватит надолго.
Обозники явно не ждали меня, но еще больше удивились арбе и скифам. По их словам, в деревне не было врачей. Лечиться ездили в Херсон. В деревне Моня набрал новых охранников, готов, хороших воинов, взамен погибших, раненого Скилура и уволенного, кроме меня, еще и Палака. Подозреваю, что весь сброд он и нанимал именно до этой деревни. Причем не заплатил никому ни нуммия. Видимо, поэтому опытные охранники и не хотел наниматься к иудею. Палак помог мне распрячь волов, отогнал их на пастбище.
Подошел Гунимунд.
— Я говорил ему, что тебя нельзя увольнять и оставлять там одного, — сказал гот виноватым тоном.
— Так даже лучше получилось, — успокоил его. — Не знаешь, кому здесь можно продать эту арбу с мукой и парусиной?
— Где ты ее взял? — спросил Гунимунд.
Я рассказал.
— Арба из этой деревне, — сообщил гот.
Вот те на! А я уже думал, что разбогател! Зато теперь буду знать, где покупать парусину.
— Я готов вернуть ее за вознаграждение, — предложил я. — Так ведь у вас поступают?
— Ее не возьмут назад, — заверил гот.
— Почему? — удивился я.
— На ней кровь, — ответил Гунимунд. — Принесет несчастье.
— Значит, и мне тоже? — спросил я.
— Тебе — нет, — ответил он.
— И что мне теперь с ней делать?! — задал я вопрос скорее себе.
— Подожди обоз в сторону города, а лучше продай на соляных промыслах, там еды постоянно не хватает, больше заплатят, — посоветовал Гунимунд. — Здесь могут купить только оружие и доспехи, я скажу деревенским, — и пошел навстречу пятерым всадникам, которые скакали к нам от деревни.
Они были частью передового дозора херсонского гарнизона. Вооружены и защищены так же, как городские. Наверняка несут службу здесь вахтовым методом. Всадники о чем-то переговорили с Гунимундом на готском, кивая в мою сторону, и быстро поскакали в обратном направлении. На подъезде к воротам остановились и поговорили с идущими им навстречу стариком с клюкой и женщиной средних лет. Я догадался, что эта парочка идет по мою душу.
Старику было за шестьдесят. Высокий по местным меркам, то есть почти с меня ростом, но не горбился. Седые редкие волосы, седые кустистые брови, седые длинные усы. Взгляд тусклый, как у человека, уставшего жить. Женщина, видимо, приходилась ему дочкой или невесткой. Миловидное лицо и располневшее тело часто рожавшей женщины. На лице была тревога, которая сменилась болью, когда подошла ближе и узнала арбу. Теперь и у нее взгляд стал тусклым. Зато у старика в глазах появилась жизнь. Наверное, понял, что поднимать внуков придется ему.
