А мы купили сладостей и пошли на шхуну. После рейса меня очень сильно напрягает многолюдье городов. Такое впечатление, будто высасывают из меня положительную энергию, накопленную при общении с морем. Поэтому стараюсь надолго не задерживаться на берегу.
Сразу по приходу в бухту Золотой рог, где располагался торговый порт, на борт прибыл на шлюпке чиновник, содрал две номисмы — так на греческий манер называются золотые солиды — и, узнав, что я привез зерно, сразу приказал становиться под разгрузку. Оказывается, в Константинополе зерно — стратегический груз. Покупает и продает его только государство. Я не стал роптать, потому что цену предложили приличную, в два раза выше, чем она стоит в Херсоне. Принимали груз на объем, который измерялся амфорами. Стандартная амфора вмешала примерно столько же, сколько молочный алюминиевый двадцати пяти литровый бидон, с которыми я часто имел дело в деревне по месту прописки. Тальманить — считать амфоры — пришлось самому, остальные работали грузчиками. Благо, на «Альбатросе» есть грузовая стрела, не на горбу вытаскивали. Расплатились на следующий день после приемки зерна. Меха, воск, мед, металлы, рабов-пиратов и их шлюпку разрешили продавать самому. С каждой торговой операции чиновник состригал десятую часть. К тому времени я уже нашел покупателей. В итоге, затратив деньги только на вино, бочки и сети, я заработал столько, что хватило бы построить шхуну чуть поменьше этой. Грузиться здесь не собирался из-за «ограничительной экспортной пошлины» — пятнадцать номисм с любого груза в придачу к десятипроцентной при покупке. Портовый чиновник, принимавший зерно, посоветовал мне сходить на Родос за вином, которое можно выгодно продать в Александрии, а там купить зерно и привезти сюда. Видимо, у них тут напряг с хлебом. А почему напрягу не быть, если почти полгорода ест халявный, который пекут в государственных пекарнях и раздают потенциальным бунтарям из трущоб, которые не хотят работать?! У каждой Америки свои негры…
24
Я никогда раньше не был на Родосе, только мимо проходил. На нем было одно из семи чудес света — Колосс Родосский. Сделанный из меди, он стоял на входе в порт, суда проплывали между ног, и служил маяком. До двадцатого века он не дожил. Как и до шестого. Мне сказали, что Колосс рухнул лет триста назад во время землетрясения. Обломки до сих пор лежали по обеим сторонам входных ворот порта. Большая куча! Родосцы очень убедительно говорили, что обязательно восстановят его. Как хотелось им поверить…
Вино родоское, действительно, прекрасное. По моему мнению, ничем не хуже французских. Просто в двадцать первом веке отпиарены не так громко. Но сейчас у него не было достойных конкурентов. Галлы только учатся делать хорошее вино. Я набрал его под завязку. Стрелой поднимали сразу по две амфоры и опускали в трюм. Там приходилось перемещать их вручную. К полудню в трюме становилось, как в бане. В обед я делал перерыв на сиесту. Греки привыкли спать после обеда. Остальным эта привычка тоже стала нравиться в жарком климате, хотя раньше готы, скифы и росы посмеивались над ней.
Перед выходом в рейс я пополнил курятник, потому что предыдущих его обитателей мы съели на переходе из Константинополя. Куры здесь были помельче и петухи не такие агрессивные, как антский. Когда живешь в таком райском месте, расслабляешься, теряешь боевые качества. Здесь жара еще терпимая, без повышенной влажности. Восточнее, от Кипра и дальше, она хуже переносится. К утру на палубе слой водяного конденсата в несколько сантиметров толщиной, который испаряется в первые же минуты после восхода солнца. Стараешься не выходить из зоны действия кондиционеров, потому что сразу становишься мокрым от пота. Еще я приобрел и установил на ахтеркастле баллисту, которая метала камни весом примерно с килограмм на дистанцию метров двести. Такие камни вряд ли нанесут большой урон, но предупредят, что нас лучше не трогать.
Мы держали курс почти на юг. Ветер был слабый и постоянно менял направление. Иногда не хотелось переносить паруса, чтобы не напрягать людей в жару. Им и так нелегко, а выигрыш будет всего миль десять в сутки. Про весла я даже не заикался. Как-нибудь доберемся. Водой и едой запаслись на Родосе основательно, надолго хватит. Это не считая вина в трюме.
Часто нас сопровождали дельфины. Вдруг рядом со шхуной выскальзывали из воды темные тела с вытянутыми носами и снова в нее погружались, как бы обогнув округлую кочку. Они любили скользить рядом со шхуной, когда она набирала ход, выныривая то с одного борта, то с другого и как бы приглашая порезвиться с ними. Греки хотели загарпунить парочку, но я запретил, сказал, что у моего народа дельфины считаются священными животными. Выдал желаемое за действительное.
После захода солнца я выбирался из-под навеса, где прятался от солнца весь день. Ветер обычно стихал, шхуна замирала с пожухшими парусами. Я раздевался и прыгал за борт. Вода была теплая и изумительного цвета. Я с юношеских лет любил цвет аквамарин, знал, что в переводе это слово значит «морская вода», но, побывав тогда только на Азовском и Черном морях, не мог понять, почему он так называется. Попав на Средиземное море, убедился, что римляне придумали правильное название этому цвету. Вода здесь более соленая, чем черноморская, плыть в ней легче. Я кролем уходил метров на двести, а потом медленно, брассом, возвращался к шхуне. Вода была такая чистая, что виден киль. И шхуна с воды казалась больше и выше. У борта я ложился на спину и любовался своим «Альбатросом», который плавно, будто нехотя, покачивался на невысокой зыби. Может, в прошлой жизни я был дельфином?!
Остальные наблюдали за мной, но никто больше не купался. Скифы и Хисарн не умели плавать, Гунимунд умел, но не любил, росы тоже умели, но боялись моря, а греки умели и не боялись, но жаловались, что после купания соль ест кожу, она начинает зудеть, а обмыться нечем, пресную воду экономили. Моя кожа с солью дружила. Я чувствовал только, как ее немного стягивало, когда высыхала. Если после этого занимались любовью, Алёне нравилось, кончая, кусать меня. Утверждала, что подсоленный я вкуснее. После родов она разошлась, научилась сперва растягивать удовольствие, а потом забирать всё до капельки.
Египетский берег мы увидели вечером девятого дня. Он был низкий, плоский. Ни одного ориентира. Я не мог понять, в какой стороне Александрия. Греки тоже не знали. Решил идти по ветру. Утром задул южный, встречный. К обеду начал заходить по часовой стрелке, и мы пошли на восток. Это был правильный выбор. Около следующего полудня Пифодот крикнул с бака:
— Вижу маяк!
Это было еще одно чудо света — Александрийский маяк. Высота сто десять метров, построен в виде сужающейся кверху башни. Ночью наверху разжигали огонь и с помощью отполированного бронзового зеркала усиливали свет. Сначала нам была видна только его верхушка, напоминавшая маленький домик. Я бы ни за что не догадался, что это знаменитый маяк. Но все три грека бывали раньше в Александрии. Они сразу опознали его. Поражался их памяти. Они знали побережье Черного моря, кроме северной части, Мраморного, Эгейского, Ионического, Адриатического и восточную часть Средиземного до Сицилии. Обычно нефы шли вдоль берега, и часто на ночь экипаж вытаскивал небольшие суда на сушу. Только от крымского мыса Сарыч до малоазиатского берега пересекали море напрямую, по самому короткому расстоянию. Геродор говорил, что так делали еще его предки в древности, когда плавали на галерах. Ориентировались по солнцу, звездам и намагниченной стрелке. Поскольку плыть надо было строго на юг, вскоре достигали цель, уклоняясь немного влево или вправо. Промах при плавании в обратном направлении случался чаще, могли заскочить в Евпаторийский залив или вообще к Тендровской косе, но это тоже было не опасно. Поэтому капитан должен был знать берег, как свои пять пальцев. Так что я бы никогда не стал капитаном в шестом веке. А может, и стал, если бы не мотался по всему свету, а каждый год сновал по одному маршруту. Два года я отдал Беломоро-Балтийскому каналу на линии Архангельск-Калининград. Это двести двадцать один километр. Уже к концу первой навигации, глянув в иллюминатор, мог сказать, к какому шлюзу подходим. Их там девятнадцать.
