В Константинополе спрос на рыбу был большой. Столицу наполнили толпы беженцев. Они рассказывали, что во Фракию и Иллирию ворвались около ста тысяч славян, которые грабят и убивают всех подряд с бессмысленной жестокостью. Я сразу вспомнил про русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Видимо, склонность к нему у нас от славян. К счастью, они еще не научились брать города, так что жители столицы не принимали эту угрозу всерьез. Голова по этому поводу болела разве что у императора и высокопоставленных чиновников.
Пока разгружали судно, я прошелся по рынкам и лавкам. Хисарн и Сафрак сопровождали меня. В Константинополе, в отличие от Херсона, человек с деньгами даже днем мог столкнуться с непростым выбором: жизнь или кошелек? Что-то я покупал на перепродажу, что-то для себя. На этот раз сработал на оба фронта. Сирийский купец продавал броню для лошадей. Она была из Персии. Изготовленная там считалась лучшей. В Европе только начинали осознавать превосходство тяжелой конницы и достойно ее снаряжать. Представляю, каким кружным путем добиралась персидская конская броня к врагам византийцам. Она была пластинчатой: грудь коня и голову закрывали крупные цельные пластины, прикрепленные на кожу, а шею, корпус и ноги — средние и мелкие встык или с небольшим нахлестом снизу вверх. У сирийца было шестнадцать комплектов. Оптом отдавал со скидкой почти в двадцать процентов. Я взял. Десять комплектов меня просил купить Гоар. Он теперь богатый, может позволить себе. Три пригодятся мне самому, а остальные продам в Херсоне.
Когда везли в нанятой арбе доспехи на судно, на одной из улиц пригорода высокий худой мужчина лет тридцати пяти с темно-русыми длинными волосами и бородой, культей вместо правой руки и мечом, прикрепленным к поясу справа, а не слева, одетый в грязную рубаху и штаны и босой, поздоровался, улыбаясь немного виновато:
— Привет, Сафрак!
Гепид удивленно посмотрел на него, потом узнал, улыбнулся дружественно, полез обниматься:
— Привет, Евтарих!
Мужчина сразу расслабился, заулыбался облегченно. Наверное, вначале опасался, что не захотят с ним знаться. Он пошел сзади арбы рядом с Сафраком. Они оживленно разговаривали, как два старых знакомых, давно не видевшихся.
Когда подошли к судну, Сафрак представил мне своего знакомого:
— Евтарих тоже гепид, служили вместе. Руку потерял недавно в гладиаторском бое с лангобардом Матесвентом.
— Сильный боец Матесвент? — поинтересовался я.
— Он умеет побеждать, — уклончиво ответил Евтарих.
— Подонок он! — возмущенно произнес Сафрак. — Сказал, что распорядитель приказывает остановить бой, а когда Евтарих обернулся, чтобы узнать, почему, ударил мечом по шее. Евтарих еле успел закрыться рукой.
И потерял ее. Зато сохранил жизнь, которую, судя по худобе, никак не может наладить.
— Приглашай его поужинать с нами, — сказал я.
Видимо, я опередил его просьбу, потому что гепид только кивнул головой.
Команда вся сидела наготове с ложками, ждали только нашего возвращения. Доспехи быстро перегрузили с арбы на палубу шхуны, чтобы после окончания выгрузки сложить в трюм. Я расплатился с хозяином арбы и дал Миле команду накрывать на стол.
Как такового стола не было. Команда ела деревянными ложками, сидя на палубе между полубаком и комингсом трюма вокруг двух глубоких бронзовых мисок. Возле первой разместились шесть греков матросов, а у второй — Агафон, Пифодот, Вигила, Сава, Хисарн, Сафрак и его приятель. Только я сидел на трехногой табуретке и ел один серебряной ложкой из серебряной тарелки, поставленной на комингс трюма. Мила обслуживала. Она тоже ест одна, но только после того, как покормит нас. Я в первом ее рейсе предложил Миле есть со всеми, но она посмотрела на меня так, будто я ляпнул несусветную глупость. На ужин была пшенная каша с мясом, причем того и другого примерно поровну, свежие огурцы и хлеб. Запивали красным вином, разбавленным водой. Ели молча. Простой люд к процессу потребления пищи в шестом веке (да и не только!) относился очень ответственно. Наш гость, судя по аппетиту, последний раз ел давно и мало. После ужина Сафрак сорвал для него с низки, висевшей на деревянном чопике на переборке полубака, вяленую рыбу. Она предназначалась для тех, кто проголодается между приемами пищи, но экипаж уже не мог смотреть на вяленую рыбу.
Ночью на вахте стояли, меняясь, Агафон и Пифодот, за что освобождались от участия в выгрузке. Они — мои офицеры, без пяти минут капитаны. Остальная команда начала располагаться на ночлег. Спали тоже на палубе, на овчинах, хотя можно в кубрике на матраце с соломой, но там было душно. У всех имелись подушки, но ими почти никто не пользовался. Гепиды, сев на полубаке, разговаривали негромко, вспоминали, наверное, молодость.
— Дай им кувшин вина, — приказал я Миле.
Утром ко мне подошел Сафрак и сообщил, к чему они пришли за кувшином вина:
— Мне надо убить Матесвента на поединке.
— Если ты так решил, я не буду тебе мешать, — сказал я, думаю, что ему надо лишь мое разрешение, но заметил, что он мнется, не решаясь о чем-то попросить: — Нужна моя помощь?
— Да. На бойца, который будет биться с лангобардом, надо сделать ставку, не меньше ста номисм. Когда я выиграю, получишь девяносто — десять устроителю боя — и половину сборов со зрителей, еще пять-семь номисм, — разъяснил Сафрак. — Я ничего не возьму.
— А сколько обычно платят бойцу? — поинтересовался я.
— За такой бой — пятнадцать-двадцать номисм, — ответил гепид.
— Хорошо, в случае победы получишь двадцать.
— Я могу проиграть, — предупредил Сафрак.
— Не можешь, — возразил я с улыбкой, — пока не сделаешь из меня отличного бойца.
Гепид тоже улыбнулся, что можно было перевести как: «Придется жить вечно!»
44
Гладиаторский бой проходил на загородной вилле, большой, двухэтажной, с высокой башней над воротами. В ней был второй двор с тренировочной площадкой, выложенной большими квадратными каменными плитами, и каменными лавками без спинок для зрителей в три яруса с трех сторон. С четвертой стороны был дом с тоннелем-переходом из первого двора. Нас уже ждали, хотя бой должен начаться после захода солнца, а сейчас оно только коснулось горизонта. Матесвента — высокого, широкоплечего, я бы даже сказал, тяжелого мужчину лет двадцати пяти с длинными русыми волосами и широким костистым лицом с тонкими губами, презрительно искривленными, — выставлял плотный мужчина лет пятидесяти, брутальный германец, скорее всего, тоже лангобард, с огрызком вместо левого уха, явно офицер. Даже здесь он продолжал командовать, мешая хозяину, маленькому тощему старому греку, одетому во все синее. Наверное, из партии «синих». За проведение гладиаторских боев конфисковывали имущество, но могли еще и голову отделить от тела. Интересно, что заставляло старого богатого грека так рисковать? Любовь к деньгам, риску или гладиаторским боям?
Зрителей собралось не меньше сотни. Все не бедные, пришли со слугами или клиентами — так называли прихлебателей всех мастей. Они сидели на скамейках двух длинных сторон. На третьей, короткой, расположенной напротив входа, посередине стоял хозяин виллы, а справа от него разместился офицер со свитой человек из десяти. Я с Хисарном и Евтарихом занял места слева от грека. Сафрак остался на площадке, где уже стоял Матесвент в кольчуге до колен с короткими рукавами поверх стеганки и полусапожках, вооруженный длинным мечом-спатой и кинжалом. Шлем с поперечным «ирокезом» из черных конских волос он держал в руке, а небольшой круглый темно-красный щит, на котором золотистый умбон был в виде морды льва, прислонил к заградительному барьеру. Лангобард вызывающе смотрел на гепида, намериваясь, вероятно, высказать в глаза оскорбления, но Сафрак, казалось, не замечал его. Прислонив к барьеру такой же круглый темно-красный щит, но с простым умбоном, он снял шлем и начал протирать его длинным рукавом рубахи, надетой под кольчугу. От предложенной мною стеганки гепид отказался: будет сковывать движения. Протирал Сафрак шлем настолько усердно, будто именно от его чистоты или блеска зависит победа в бою. Гепид был на полголовы ниже и килограмм на двадцать легче. Но это не бокс, здесь вес не дает решающего преимущества. Поняв, что с ним не собираются препираться, Матесвент презрительно сплюнул в сторону противника, повернулся к офицеру и громко произнес:
