— А ты не рад? — раздраженно произнес я, чтобы скрыть дрожь, которая начала колотить расслабляющееся тело: пронесло! покняжу еще маленько!
Воевода Увар понурил голову и пробурчал:
— Прости, князь, не сразу понял, что они задумали недоброе. Мончук подсказал.
— Поверю на слово, — сказал я и подошел к Судише.
Заместитель воеводы был еще жив. Он лежал в луже крови с закрытыми глазами и отупевшим от боли лицом. Губы медленно шевелились, но слов не было слышно. Надеюсь, каялся. А может, проклинал меня. Что ж, пусть облегчит душу напоследок. Как говорили в двадцать первом веке российские зеки, ты умри сегодня, а я — завтра.
— Кто вас нанял? — спросил его.
Судиша перестал шевелить губами, открыл глаза. Зрачки расширились, поглотив радужку. Они смотрели на меня и, казалось, ничего не видели.
— Ты умрешь, а они останутся жить и смеяться над дураком, который покрыл их, — подзадорил я Судишу.
— Нет, — прохрипел он. Я подумал, что он отказывается предавать заказчиков, но заместитель воеводы продолжил: — Сучковы, оба брата… — дальше он перечислили имена остальных моих бояр.
Каждый оплатил одного убийцу. Так и набрали семерых. Затем Судиша посмотрел на сотника Мончука, улыбнулся криво, но больше ничего не сказал.
Сотник побледнел под моим взглядом. Правда, глаз не отвел.
— Добей его, — приказал я Мончуку.
Сотник медленно слез с коня, подошел к Судише и рубанул саблей по лицу наискось, рассек рот и язык. Наверное, чтобы не сболтнул лишнее. Вторым ударом отрубил голову. Вот теперь мы с ним повязаны кровью. Хотя доверие он еще не заслужил.
— Будиша, останешься здесь до подхода пехоты, соберешь трофеи. Затем отравишь их в город, а сам посадишь на коней семь человек и поскачешь впереди. Поднимешь всю стражу, захватите бояр-заговорщиков и семьи вот этих, — показал я на убитых. — Будут сопротивляться, убивайте. Засядут крепко, ждите меня, вместе выковыряем. Жечь и грабить запрещаю. — Потом повернулся к воеводе: — А мы поскачем разберемся с Сучковыми, пока их не предупредили.
9
Молчанский монастырь отличался от тех, что я посещал в Англии и Нормандии. Там внешние стены зданий были частью оборонительных сооружений. Здесь крепостные стены стояли отдельно от четырех больших деревянных зданий и четырех маленьких раскинутых без симметрии вокруг собора с тремя шатровыми куполами. Через ров, наполненный зеленой водой, был перекинут широкий мост, неподъемный. Наверное, его сжигали в случае опасности, потому что внутрь не занесешь, в ворота не пролезет. Вход охраняли трое монахов, вооруженные копьями метра два длиной и длинными ножами в ножнах, которые были засунуты под веревки, подпоясывавшие рясы, старые, посеревшие от многочисленных стирок. Монахи решили было закрыть ворота, увидев отряд всадников, но узнали нас и передумали. Слева от ворот располагалась большая гостевая изба, а справа — маленькая для раздачи милостыни. Возле нее толпилось с десяток калек. Я запретил им побираться в городе где-либо, кроме папертей церквей. Пришлось выпороть несколько нищих, потому что поняли не сразу. Одному калеке порка помогла «исцелиться» — задрыгал обеими ногами, которые по его словам отнялись еще в детстве. После этого в Путивле его никто не видел. Дальше стоял собор, из которого вышли с десяток монахов, а по бокам от него — два больших здания. Игумен жил в том, что справа.
Он вышел на крыльцо, услышав, наверное, стук копыт. Одет был в рясу из черной тонкой материи, скорее всего, шелковой. На шее висел здоровый золотой крест. Когда Сучков пришел с этим крестом на совещание, я подумал, что это обязательный атрибут важных мероприятий. Оказывается, каждый день носит. С таким тщеславием надо было идти в скоморохи, а не в монахи. Увидев меня, игумен Дмитрий оцепенел, схватившись за нижнюю часть креста, будто хотел поднять его и произнести: «Сгинь, нечистая сила!». Затем дернулся было зайти внутрь здания, однако догадался, что там не спрячется, и заспешил мне навстречу. Дмитрий Сучков не стал включать дурака, догадался, что я прискакал по его голову.
— Прости, князь, лукавый попутал! — залепетал он, схватив двумя руками мою правую ногу и прижимаясь к ней лбом, как бы целуя. — Поманил искуситель — и слаб я оказался, поддался искушению…
Я оттолкну его ногой, потому что понял, что прижимается игумен Дмитрий ко мне, чтобы неудобно было ударить его саблей. Надеялся переждать, когда гнев спадет, а там, глядишь, передумаю и помилую его.
— Бог не дал латинянам убить меня, спас из пучины морской. Значит, я нужен ему. Но ты не внял богу, решил, что выше его, сам будешь решать, кому жить, а кому нет. Он в третий раз защитил меня и велел наказать обуянного гордыней, — произнес я речь, заготовленную по пути. — Молись!
Дмитрий Сучкой упал на колени и прижался лбом к земле, запричитав:
— Не губи, княже! Прости меня, грешного! Назначь любое наказание — всё исполню!..
Я понял, что принял он эту позу не в знак раскаяния, а чтобы, опять-таки, мне было труднее с ним разделаться. Поэтому слез с коня, достал саблю из ножен и, не слушая, что игумен изблевывает, рубанул ниже маленькой черной шапочки, сшитой из четырех треугольников, по длинным темно-русым волосам, закрывающим шею. Вспомнил, что в начале двадцатого века, пока коммуняки не сократили до минимума этих конкурентов, российских монахов и попов дразнили долгогривыми. Отрубленные концы волос прилипли к фонтанирующей кровью шее. Сабля рассекла и золотую цепь, на которой висел крест. Он упал в быстро растекающуюся лужу алой крови между головой, которая покачавшись, замерла на левой щеке, и туловищем.
— Свершился суд божий! — торжественно произнес я.
Вытерев кровь о рясу на спине трупа и спрятав клинок в ножны, посмотрел на монахов, которые остановились неподалеку. На их лицах были разные эмоции, отсутствовала только жалость к игумену Дмитрию Сучкову. Один из монахов, старик с аскетичным лицом и длинной седой бородой, покивал головой, соглашаясь с какими-то своими мыслями.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Вельямин, — ответил он.
— Будешь игуменом, — решил я.
— Это как епископ решит, — возразил монах.
— Епископ решит так, как я сказал. Он человек умный, не станет ссориться со мной и князем Черниговским из-за такой ерунды, — произнес я. Уверен, что епископу передадут мои слова, и он внемлет им. — Деревни у монастыря забираю. Крестьяне должны содержать воинов, а не лодырей. Ишь, как отожрались! — кивнул я на двух монахов, у которых щеки терлись о рясу на плечах. — О такие морды поросят можно бить!
Моя свита заржала. Даже вновь испеченный игумен улыбнулся, правда, еле заметно.
— Богу надо служить молитвами и постами, а не чревоугодием и стяжательством. Где золото, там дьявол! — продолжил я подводить идейную базу под перераспределения собственности в свою пользу. Поддев носком сапога золотую цепь с крестом, отшвырнул к игумену Вельямину. — Это продайте, а деньги потратьте на сирых и убогих. На кормление вам останется только та земля, которую сами обрабатываете, да сад и пасека. Остальное люди подадут, если заслужите. — Сев на коня, я попросил смиренно: — Наведи в монастыре порядок, игумен Вельямин, верни в него духовность и святость.
