— Если бог поможет… — перекрестившись, произнес он.
Моя просьба произвела на нового игумена впечатление. Он не знает об игре в добрых и злых следователей. Теперь Вельямин уж точно позабудет об отнятых деревнях.
Выехав из монастыря, мы направились в усадьбу Епифана Сучкова. Жил он километрах в двенадцати от города. Я подозвал к себе сотника Мончука, спросил:
— Куда поедет семья Сучкова, если выгоню из княжества?
— В Новгород-Северский, — ответил сотник. — У боярина Епифана были хорошие отношения с Изяславом Владимировичем, когда тот сидел в Путивле.
— Возьми двух человек, умеющих держать язык за зубами, и встреть семью в глухом месте. Трупы, лошадь и телегу киньте в болото, ничего себе не берите, разве что золто-серебро найдете, — приказал я. — Вся семья должна сгинуть бесследно. Сорную траву надо уничтожать под корень.
— Сделаем, — пообещал сотник Мончук, поняв, что, выполнив задание, снимет с себя все подозрения.
Усадьба боярина Епифана Сучкова стояла на холме возле леса и на краю большой верви, в центре которой была деревянная церковь. Следовательно, по более поздней классификации это будет село. Усадьба напоминала уменьшенный Детинец. Правда, ров отсутствовал, вместо стен тын из заостренных сверху бревен и башен всего пять: четыре угловые и одна надворотная. Угловые башни были скорее вышками с шатровой крышей. Охраны в них не наблюдалось и ворота усадьбы нараспашку. Боярин Епифан Сучков никого не боялся, нападения не ждал. Он был уверен, что заговор удастся. Но, увидев большой отряд, может одуматься.
— Возьми трех человек и поезжай первым, — приказал я воеводе. — Твое дело — не дать им закрыть ворота, когда увидят весь отряд.
— Не закроют, — пообещал Увар Нездинич.
Когда доходило до дела, он даже говорить начинал вразумительно.
Мы подождали в лесу, когда он въедет в усадьбу, и сразу поскакали к ней галопом. Дорога была покрыта толстым слоем серой пыли, которая глушила стук подкованных копыт. Мне пыль не мешала, но задние, наверное, не успевали сплевывать ее и протирать глаза.
Воевода обещание сдержал. Он и его помощники кружили коней, не давая никому подойти к себе и к воротам. Прямо напротив ворот, на украшенном замысловатой резьбой крыльце терема стоял боярин Епифан, простоволосый и в одной рубахе, темно-красной, с золотым шитьем по вороту, подолу и краям рукавов. На первом этаже терема было четыре узких окна без стекол, напоминающие бойницы. На втором были три окна, два справа от крыльца и одно слева, квадратные и застекленные. В левом кто-то маячил, но кто — мужчина или женщина — не разберешь. Слева от терема стояло длинное здание, на первом этаже которого располагались конюшня и сарай для телег и саней, а на втором — сеновал. Справа построек было две — амбар и людская изба. Остальные хозяйственные постройки находились за теремом.
— Гоните их к чертовой матери! — орал боярин своим холопам, которые с копьями и дрынами пытались подступиться к непрошеным гостям.
Увидев меня, Епифан Сучков замер с открытым ртом. Очередная порция ругани, видать, застряла в горле, потому что боярин издал звук, что-то среднее между рычанием и хрипением, и скрылся в доме, громко хлопнув тяжелой дверью. Его холопы тоже передумали нападать и дрыстнули в разные стороны. Даже бабы, стоявшие возле людской, словно растворились в воздухе.
— Рассредоточиться и слезть с коней! — приказал я своему отряду.
Сам заехал в промежуток между амбаром и избой, чтобы в меня труднее было угадать стрелой, слез с коня, отвязал арбалет, рычаг для натягивания тетивы и колчан с болтами. Зарядив болт, спросил у воеводы Увара Нездинича:
— Будет биться до последнего или сдастся?
— Не из тех он, которые до последнего, — злобно оскалившись, ответил воевода. — Хотя терять ему уже нечего…
— Вот-вот, крыса, загнанная в угол, превращается в дракона, — согласился я.
Со стороны терема вылетела стрела, ранила в руку дружинника, который стоял в дверях конюшни. Я присел и выглянул из-за угла людской. Стреляли из левого окна, раму со стеклами из которого вынули. Лучник — не разглядишь кто, на свету только лук — выцеливал кого-то возле конюшни. По себе знаю, мероприятие это такое увлекательное, что забываешь об осторожности. Я выстрелил раньше его. Мне показалось, что болт и стрела чуть не встретились в полете. Конечно, было не так, но, судя по тому, как дернулся, а потом упал лук, с телом лучника мой болт не разминулся. Я зарядил второй болт. К сожалению, больше никто из окна не стрелял.
— На ту сторону есть окна? — спросил я воеводу.
— Ни окон, ни дверей, — ответил Увар Нездинич.
— Тогда будем выкуривать боярина Сучкова, — решил я. — Пусть тащат сено к терему. Обложим и подожжем.
— Добро все сгорит, — предупредил воевода.
— Мои дружинники мне важнее, — сообщил я.
— Оно, конечно, правильно, — нехотя согласился воевода Увар. — Может, он передумал, поговорю с ним?
— Поговори, — разрешил я. — Пообещай, что выпущу всех, кроме него и старшего сына. Без вещей и денег, но дам телегу, запряженную лошадью.
Воевода Увар Нездинич подошел к терему и позвал боярина. Епифан Сучков опасливо выглянул из левого окна. Вид у него был не боевой. Воевода передал ему мои условия. Боярин в ответ крикнул:
— Нету больше сына! Убили, гады!
Наверное, это его сын стрелял из окна. Первый серьезный бой стал для него и последним.
— И всю семье погубишь, — продолжил воевода Нездинич. — Не сдашься, подожжем терем. Тогда пощады никому не будет.
Боярин Епифан Сучков схватился правой рукой за бороду, подергал ее, словно тряска помогала думать.
— Пусть князь крест целует! — потребовал боярин.
Я прислонил к стене арбалет, из которого так и тянуло выстрелить в Сучкова, подошел к терему. На шее на шелковом гайтане у меня теперь все время висел серебряный крестик, хотя не люблю какие бы то ни было хомуты.
— Выпущу твою семью без вещей и денег, дам телегу с лошадью. Все дружинники, которые прискакали со мной, со мной и уедут в Путивль, за твоими не погонятся, — пообещал я и поцеловал крестик.
— Твое слово свято! — предупредил боярин Епифан.
Как догадываюсь, он просто тянул время, не хотел умирать.
— Можешь проследить, как они уедут, — разрешил я.
— Нет, пусть заберут мое тело и похоронят в Новгород-Северском, — отказался боярин.
Он вышел вместе с семьей — женой и четырьмя детьми, тремя девочками, старшей из которых было лет тринадцать, и мальчиком лет семи. Жена была рыхлой женщиной с высокомерным лицом, сильно набеленным и нарумяненным. В ушах висели золотые серьги с красными камнями, вроде бы рубинами, на шее — что-то типа мониста, в котором золотые круглые монеты чередовались с золотыми ромбиками, на каждой руке по золотому браслету. И это в будний день. Представляю, сколько на ней металла в праздники. Старший сын любовью к блестящим предметам, видимо, пошел в нее. Точнее, уже отходился.
