— Пора.
— Слава богу! — радостно произносит он, встает и начинает отряхивать снег с плаща, подбитого беличьим мехом.
Поднимаются и остальные дружинники. Их неполные три сотни. Часть осталась присматривать за лошадьми в нескольких километрах отсюда, на противоположной опушке леса. К нам подходят сотники Олфер и Доман. Последний теперь командует пикинерами. Будишу я перевел в командиры конных копейщиков.
— Надеть накидки, — приказываю я и сам снимаю плащ и надеваю вместо него белый маскировочный халат.
Сразу накатило воспоминание, как я спасал императрицу Мод. Тот эпизод и подсказал мне, как провести нынешнюю операцию. На этот раз, надеюсь, не придется никого тащить. Беру короткую пику в правую руку и, придерживая левой саблю, иду по мягкому снегу на восток. Следом за мной шагают остальные. Все вооружены алебардами или короткими пиками и саблями или мечами. Луки и арбалеты оставили рядом с лошадьми. В снегопад от них мало проку.
Отмерив по лесу с километр, останавливаюсь возле вырубки. Из снега торчат свежие пеньки. От этого места уходит в степь извилистая тропа, присыпанная снегом. Жители северных регионов России будут называть такие тропы протопчинами. Ведет она к половецкому становищу. Оно метрах в трестах от края леса. Пока что я вижу в том направлении что-то типа невысокого и более темного холма. Мои разведчики, которые были здесь позавчера днем, доложили, что по периметру стойбища стоят арбы, промежутки между которыми завалены снегом. Арбы и снег образует невысокий вал, в котором узкий проход в сторону леса и более широкий — в противоположную. Внутри расположились юрты, десятка два с половиной. Стоят они вроде бы, как попало, но я уверен, что это не так. Юрты кошевого и шамана-бахсы наверняка в середине, а по краям, особенно со стороны леса, живет голытьба. Широкий проход ведет в большой загон, заполненный лошадьми, волами, баранами. Ограда сделана из вкопанных вертикально в землю столбов с вырубленными пазами, в которые вставлены горизонтально жерди. Как мне сказали, делают ограды рабы-русичи. Они же и сено косят, копны которого стоят возле загона. В этих копнах, дальних от стойбища, несут службу половецкие караульные. Зарываются в сено, прижимаясь друг к другу, два-три человека, и дремлют, поглядывая в полглаза и слушая в пол-уха. Рядом с ними спят собаки. Так они стерегут скот от волков. Люди зимой да еще в такую погоду не нападают. По крайней мере, до сегодняшнего дня такого не было. На что я рассчитываю.
Я иду по протопчине первым. Свежего снега насыпало сантиметров десять. Он влажный, тяжелый. Идти по нему трудно. Волосы на голове у меня быстро становится мокрыми от пота. Зато согрелся.
Метрах в двадцати от вала останавливаюсь и жестами приказываю разойтись влево и вправо. Мои дружинники много раз проделывали это на учениях. Они бесшумно идут вдоль вала, чтобы окружить стойбище, а потом напасть на него одновременно со всех сторон. Так быстрее справимся с врагом и захватим больше добычи.
Я смотрю на юрты, присыпанные сверху снегом, отчего похожи на пасхальные куличи с белой глазурью, какими их будут делать в будущем. В юртах безмятежно, сладко спят люди. Большинство из них не имеет никакого отношение к летнему налету на мою деревню. Через несколько минут их жизнь разделится на «до» и «после», и вряд ли изменения будут в лучшую сторону. Только для рабов русичей. Остальные пострадают из-за оскорбленного самолюбия одного человека. Кроме нас двоих никто больше не знал, что я отверг предложение Бостекана. Ему бы сделать вид, что утрясал со мной другие вопросы, и дальше жить в мире. Нет, он решил, что такое нельзя оставить безнаказанным. Так же, как и я, решил не оставлять безнаказанным нападение. Может быть, Бостекан больше бы и не нападал. Что сомнительно. Тут еще добавляется материальный аспект. Если у тебя есть, что отобрать, найдут и повод. На худой конец обвинят в ущемлении прав подданных. Заодно в ходе нападения перебьют часть ущемленных.
В стойбище гавкнула собака, словно спросила: «Кто?». Не услышав ответ, гавкнула дважды. Наверняка разбудила своих сородичей и кого-нибудь из половцев. Сейчас собаки учуют, что к ним пожаловали чужаки, и залают все вместе, разбудят людей.
— Вперед! — командую я и бегу к проходу в валу.
Возле крайних юрт не останавливаюсь, бегу к центру стойбища. Нельзя дать кошевому организовать отпор. По пути вижу, как из юрты выбирается половец в распахнутом овчинном тулупе и с луком в одной руке и колчаном со стрелами в другой. Он разгибается, замечает меня, но ничего не успевает предпринять. Я, перехватив пику двумя руками, наношу удар от пояса снизу вверх, между полами тулупа, в грудь половца. Под тулупом на нем несвежая, мятая, светлая рубаха с круглым вырезом. Граненый наконечник пики втягивает в рану и кусок рубахи, которая начинает стремительно краснеть возле раны, особенно ниже ее. Я ногой толкаю половца в живот, высвобождая пику. Он падает навзничь внутрь юрты, только ноги остаются снаружи.
В центре стойбища стоит одна юрта. Возле нее крупный мужчина, тоже с расстегнутом тулупе, стреляет из лука по моим дружинникам. Колчан стоит на снегу, прислоненный к стенке юрты. Половец быстро наклоняется, берет очередную стрелу, натягивает тетиву. Выстрелить не успевает, потому что моя пика долетает до него и втыкается в левой бок чуть ниже подмышки. Половец находит силы повернуться ко мне и поднять лук, но натянуть тетиву уже не может. Он прислоняется спиной к юрте, медленно оседает, выронив лук и стрелу. Я выдергиваю пику и мечу ее в спину другого кочевника, который бежит к широкому проходу в валу, намериваясь добраться до лошадей и удрать. Пика попадает в цель. Половец спотыкается, но продолжает бежать. Метров через двадцать вдруг падает на колени, пробует встать. К нему подбегает дружинник и одним ударом алебарды сносит голову.
Я вдруг начинаю слышать не только свое сиплое дыхание, но и другие звуки: женские крики и плач, яростные вопли дружинников, лай собак и топот лошадиных копыт. Два всадника растворяются в пелене падающего снега, уносясь прочь от стойбища. Наверное, дозорные. Больше никто не ушел.
Ко мне подводят одиннадцать славшихся половцев. Никто из них так и не успел застегнуть тулуп. Они испуганно смотрят на меня, гадая, что их ждет? Я отбираю самого старого и немощного, говорю ему:
— Передашь Бостекану, что за лошадей и коров он расплатился. Осталось отдать пятнадцать гривен за сожженный хлеб. Запомнил?
— Да, — подтверждает половец.
— Дайте ему самую старую кобылу, — приказываю я дружинникам.
Ко мне подходит Мончук. У него, как обычно после боя, посоловевшие глаза. Сражение пьянит его лучше всякого вина.
— Потери есть? — спрашиваю я.
— Один убитый и двое раненых, — отвечает он.
— Пусть бабы приготовят завтрак и покормят скотину, а потом собирают и грузят юрты и остальное имущество. Одну юрту оставьте старухам, — приказываю я.
Раньше дружинники удивлялись моей жалости к врагам, теперь считают ее каким-то хитрым замыслом. Для чего-то это надо, а для чего именно — не их ума дело. Они предпочитают обыскивать юрты, собирать ценные вещи. В этом им помогают бывшие рабы-русичи, которые отлично знают, что есть у хозяев и где спрятано.
