Да уж, что-то в последнее время сокрытие улик и следов стало для меня дурной привычкой. Не это ли начало пути на темную сторону? Даже пригрезилась осуждающая мордашка одного мелкого и лопоухого джедая.
Если честно, после неприятного опыта общения с жандармами я ждал, что полицейские налетят на место преступления как стая воронов, но сильно ошибся. Больше всего они были похожи на встревоженных наседок. Дмитрий Иванович хлопотал с одной стороны, а Ян Нигульсович – с другой. На что я реагировал со смущенной улыбкой, но чего скрывать, забота старших товарищей была мне необычайно приятна.
Я наконец-то оказался среди по-настоящему своих. Топинск давно стал моим домом, а его жители, можно сказать, семьей. А в семье не без урода, и чабан этих уродливо-паршивых овец должен появиться на пороге каланчи очень скоро – где-то под утро.
Рассвет порадовал Топинск яркими красками на пронзительно-белом фоне, окончательно смыв все ночные страхи и переживания. Трупы давно увезены в мертвецкую, а полы вымыты от крови. В доме уже вовсю стучали молотками плотники, по-быстрому избавляясь от более грубых следов ночного побоища, так что, устав от шума, я решил выйти с кружкой кофе на крыльцо. Рядом на ступеньку присел Леонард Силыч и начал демонстративно зализывать царапину на лапе. Небольшой шрам на его наглой морде довершал образ лихого пирата, и смотрелся кот предельно брутально.
А у меня на душе было благостно и спокойно. Лишь мельком в голове проносились мысли о том, как бы вычислить мастера, соорудившего для шатунов светошумовые гранаты. Хорошо хоть не додумались или просто пожадничали снарядить их серебром, иначе у Кузьмича вряд ли получилось бы изображать из себя лихого жонглера-полтергейста. Вот такую умиротворенную картину и застал очередной визитер.
Берендей явно не собирался извиняться и оправдываться, а пришел услышать мой ультиматум. Четыре трупа матерых шатунов и волколака, которого застрелили в затылок, не давали ему возможности выдвигать хоть какие-то требования. Я не сомневался в том, что старшина артели добытчиков к ночному нападению не причастен, но это не снимало с него ответственности.
Он пару минут угрюмо смотрел мне в глаза и явно не увидел там ничего хорошего ни для себя, ни для своей артели. Затем старшина шатунов настороженно спросил:
– Как дальше жить-то будем, Игнат Дормидонтович?
– Хорошо будем жить, Берендей. Одной дружной семьей, в которой, несмотря на малолетство, я стану предельно строгим папашей. Так что пороть буду за малейшие прегрешения. А в остальном у нас будет полное взаимопонимание и любовь друг к дружке.
Мое заявление явно не понравилось здоровяку. Но это уже не имело никакого значения, потому что Берендей – человек, без сомнения, умный и понимал, что все мыслимые и немыслимые границы приличия перейдены. Дальше только локальная война шатунов с властью, и узнавать, чем она закончится, не хочется ни мне, ни ему.
