Рабыня, взяв ноги в руки, понеслась, ибо, испробовав молнии, боялась грома. Но у источника, покуда наполнялся бурдюк, она, глядя в воду, снова увидела тот же прекрасный облик и сказала: «Тошно мне вода таскать, лучше Джоржию замуж отдавать!
[627] Не для того такой красота иметь, чтоб хозяйка до смерти гонял, на голова шишка давал!» И, вынув шпильку из волос, она принялась яростно протыкать бурдюк, который превратился в садовую площадку с фонтанами, бившими в сотню струй, так что фея, наблюдая это с дерева, не выдержала и рассмеялась.
Услышав смех, рабыня подняла глаза и обнаружила, как сама себя разыграла; она с яростью процедила тихо сквозь зубы: «Меня хозяйка побить, твой виноватый быть! Будешь за все заплатить!» — а вслух сказала фее: «Что делать там наверху, барышня красивый?» И та, будучи самой вежливостью, выложила все, не пропустив ни запятой, о том, что касалось принца, которого она дожидалась с часу на час, с минуты на минуту, с нарядами и со свитой, чтобы идти во дворец к отцу и вкусить счастья с любимым.
Тогда рабыня, разгоревшись дерзостью и решив выиграть эту партию, сказала ей: «Если твоя жениха ждать, пусти моя тебе волоса расчесать: будешь совсем-совсем красивый стать!» Фея сказала в ответ: «Какая ты славная — как первый майский денек! Расчеши меня, сделай милость!» — и, когда рабыня полезла на дерево, подала ей в помощь свою белую ручку, которая, сжатая черными сучьями, стала похожа на хрустальное зеркало в раме из эбенового дерева. Забравшись наверх, рабыня принялась прихорашивать девушке волосы и, выбрав момент, воткнула ей острую шпильку под сосок. Фея, почувствовав, что ее пронзили, вскричала: «Голубка! голубка!» — и, превратившись в голубку, взмыла вверх и улетела. А рабыня разделась догола, связала все тряпье, что на ней было, в узел, который забросила как можно дальше, и, оставшись на дереве в чем мать родила, казалась статуей из угля посреди изумрудного дворца.
Тем временем, сопровождаемый величественной кавалькадой, вернулся принц и, найдя бочку паюсной икры на том месте, где оставил кувшинчик молока, долго не мог сделать ни вдоха, ни выдоха и наконец еле выговорил: «О кто же поставил эту черную жирную кляксу на королевской бумаге, на которой я надеялся написать мои самые счастливые дни! Кто обил трауром этот свежевыбеленный домик, где я надеялся получить мои высшие удовольствия? Кто подложил мне грубый точильный камень — там, где я оставил целый рудник серебра, веря, что проживу богатым и счастливым?» Но лукавая рабыня, видя изумление и ужас принца, сказала: «Не удивись, прынца моя, моя вот так — гоп-ля-ля! — весь заколдованный стал: один год лицо белый, другой год задница черный!»
Убитый несчастьем принц, видя, что случившегося горя не поправить, опустил рога, как бык, и, проглотив пилюлю, помог этой угольной глыбе спуститься, одел ее с головы до ног в принесенные роскошные одежды, нарядил, украсил и с комом в горле, весь мрачный, насупленный, с надутыми губами, повел ее в свою страну. И король с королевой, выйдя из дворца за шесть миль, встретили сына и его невесту с таким удовольствием, с каким узник получает приговор о повешении, когда увидели этого безумца, который прошел полмира в поисках белой голубки, а теперь вел за собой черную ворону. Однако, не в силах ничего поделать, родители отказались от престола в пользу новобрачных, возложив золотой венец на эту угольную башку.
И вот, в то время как готовили невероятные празднества и умопомрачительные пиршества, — и повара ощипывали гусей, резали поросят, свежевали козочек, нашпиговывали жаркое, снимали пену с пиньят
[628], крошили мясо для биточков, начиняли каплунов, готовили тысячи других наивкуснейших блюд, — под окном кухни села голубка и произнесла человеческим голосом:
Скажи-ка, начальник над кухней, как поживают король с чернухой?
Повар поначалу не обратил на эти слова внимания; но, когда голубка прилетела еще раз, повторив то же самое, а потом и еще раз, он побежал в зал, к столу новобрачных, чтобы рассказать о столь удивительном происшествии. И молодая хозяйка, лишь только услыхав стишок, повелела немедленно изловить голубку и тут же свернуть ей шею.
Повар пошел и сделал все в лучшем виде, исполняя приказ госпожи Коросты. Ошпарив и ощипав голубку, он вылил эту воду с перьями в одну из цветочных ваз на террасе, где — не прошло и трех дней — пророс красивый побег цитрона, который весьма скоро вырос в большое дерево, так что на следующее утро его из окна увидел король; и поскольку он не замечал этого дерева раньше, то позвал повара и спросил, когда и кто его посадил.
И услышав от мастро Коккьяроне
[629] все, как было, заподозрил неладное. И приказал, чтобы под страхом смерти никто не трогал это дерево, но, напротив, чтобы все заботились о нем как только могли. И через несколько дней показались на нем три прекрасных цитрона, похожие на те, что дала ему орка; и, когда созрели, принц сорвал их и унес к себе в комнату, где закрылся с большой чашей воды и ножом — подарком старухи, который он постоянно носил у пояса. И снова случилось у него, как в прошлый раз, с первым и со вторым цитроном; а когда он разрезал третий плод и дал напиться вышедшей из него фее, как только она его попросила, — у него в руках осталась та самая девушка, которую он оставил на дереве; и она рассказала ему о злодеянии, сотворенном рабыней.
А теперь — кто сможет изобразить, хоть в малой доле, счастье, что испытал принц при столь чудесном повороте судьбы! В чьих силах рассказать, как он ликовал, подскакивал, наслаждался, радовался! Представьте, как он плавал в море наслаждения, как будто выпрыгивал из тела, как будто взлетал до небес от блаженства! После крепких объятий, одев фею со всей пышностью, он привел и поставил ее посреди залы, где были собраны все придворные и вассалы, сошедшиеся на торжество. И, обращаясь по порядку к каждому, спрашивал у всех: «Скажите, какой казни заслуживает тот, кто поднял бы руку на жизнь этой прекрасной госпожи?»
И один отвечал, что тот заслуживает пенькового ожерелья, другой — что богатых подвесок из тяжких камней, третий — что такому следует сыграть молотом по животу, четвертый — отравой мучительной напоить, пятый — якорем шею украсить: один одно говорил, другой — другое.
После всех он задал тот же вопрос королеве, на что она отвечала: «Доброе дело того в костер бросать, пепел с башня разметать». Услышав ответ, король возгласил: «Своим пером подписала ты себе горе! Сама топор к стволу положила, сама цепь сковала, сама нож наточила, сама яд растворила! Никто тебе не сделал зла больше, чем ты сама себе сделала, бешеная собака! Знай, что она и есть та прекрасная девица, в которую ты вонзила шпильку! Это и есть прекрасная голубка, которую ты приказала задушить и поджарить на сковородке! «Как тебе кажется, Чекка, эта кляча?»
[630] Гора высока, катись, пересчитывай ребра! Добрую какашку себе под нос подложила! Кто зло творит, пусть зла ожидает! Кто тащит в кухню хворост, пусть глотает дым!» И с этими словами велел схватить ее и обложить всю, как была, огромной кучей дров. А когда от нее остался лишь пепел, его развеяли с верхов замка по ветру, подтвердив истинность сказанного:
