А Золотая Куделька (таково было имя девушки), тоже не мушмулу чистила
[210]: принц был парень видный и с первого взгляда пронзил ей сердечко, и стояли оба, глазами прося друг у друга милости; и хоть на языке у обоих будто типун вскочил, зато очи трубили, как фанфары викариатского суда
[211], возвещая всему свету секреты их душ. И долго они оставались, будто набравши полон рот песку, не в силах вытянуть наружу ни слова, пока наконец принц, прочистив трубу голоса и воздев руки, выговорил: «С какого луга произошел этот цветок красоты? С какого неба одождила эта роса грации? На каком золотом прииске добыто это безмерное сокровище прелести? О счастливые леса, о чащи благословенные, где обитает эта роскошь, где сверкает иллюминация праздников Любви! О леса, о чащи, где не черенки для метел строгают, не перекладины для виселиц пилят, не крышки для ночных горшков вырезают, но двери для храма Красоты, но стропила для жилища Граций, но стрелы для лука Амура!»
— Опустите руки, мой рыцарь, — отвечала Золотая Куделька. — Слишком большая милость с вашей стороны, ибо целиком дело вашей доброты, а не моя заслуга — та похвальная надпись, что вы мне начертали. И я, как женщина, знающая свою меру, не хотела бы носить платье не по росту; но какова уж есть — красивая или безобразная, темная или светлая, тонкая или толстая, щебечу я или хриплю, страшила я или фея, куколка или жаба, — вот я вся к вашим услугам, ибо эти прекрасные черты истинного мужчины рассекли мне сердце, вид этого прекрасного благородного лица пронзил меня насквозь, и я отдаю тебе себя, как рабу в цепях, отныне и навсегда.
То были не слова, но звук трубы, который протрубил принцу «все к столу!» радостей любовных, который возбудил его сигналом «все по коням!»
[212] на битву под знаменами Амура, и он, увидев, что ему протянули пальчик чувства, ухватился за него всею рукою, лобызая крючок из слоновой кости, зацепивший его сердце. Золотая Куделька на этот жест принца сделала личико маркизы
[213] — а лучше сказать, лицо ее стало как палитра живописца, где смешались карминовая краска стыдливости, вишневая — боязни, медная — надежды и киноварная — желания.
Но когда Нардо Аньелло хотел продолжать, речь его внезапно оборвалась — ибо в этой несчастной жизни не подают вино удовольствия без осадка неприятности, не наливают жирный бульон радости без пенки горя, — потому что в эту самую счастливую минуту точно вилкой вонзилась матушка Золотой Кудельки — орка, такая страшная, что ее, видно, нарочно произвела Природа, чтобы вызывать у женщин выкидыш.
У нее были космы точно веник из сухих веток — не для того, чтобы очищать дома от копоти и паутины, но чтобы коптить и покрывать чернотой сердца; лоб словно генуэзский камень, чтоб затачивать нож страха, рассекающий груди; ее глаза были — кометы, предвещавшие дрожь в коленках, червей в кишках, озноб дыханья, колики души, понос тела. Лицом она внушала ужас, взглядом — трепет, шагами — отчаяние, словами — недержание. Пасть у нее была клыкастой, точно у кабана, огромной, как у чудища, оскаленной, словно у того, кто мучится столбняком, слюнявой, как у мула. Словом, с головы до ног она была дистиллятом безобразия, госпиталем уродства, так что князю надо было, конечно, иметь в кармане несколько книжек о Марко и Фьорелле
[214], чтобы, заглянув туда, остаться живым.
Схватив за грудки Нардо Аньелло, орка проговорила: «Тревога! сыщики! Птичка, птичка, железная ручка!» «Все свидетели!
[215] — ответил принц. — Назад, каналья!» Схватившись за рукоятку своей «старой волчицы»
[216], он вдруг замер, как овца при виде волка, и не смог больше ни пальцем двинуть, ни горлом пикнуть; и, как осла, потащила его орка на веревке к своему жилищу.
Когда пришли, она сказала ему: «Смотри у меня, служи, как пес, коль не хочешь сгинуть, как свинья. Вот тебе первая служба: эту пустошь за сегодня вскопать да засеять, да всю выровнять, что этот пол, и берегись, коль вечером приду и не будет сделано — проглочу тебя!» И, велев дочери присматривать за домом, пошла болтать с другими орками, жившими в том лесу.
Видит Нардо Аньелло, в какой его угол загнали, и стал, заливаясь слезами, проклинать свою судьбину, куда она его занесла. А Золотая Куделька его утешает, и велит ему ободриться, и говорит, что всю кровь свою готова отдать, чтоб только ему помочь. Говорит ему: «Не зови судьбу злою, коль туда занесла, где любовь тебя нашла. Неужто ты совсем ни во что любовь мою не ценишь, что в такое отчаянье впал?»
Принц ей отвечает: «Не то мне горько, что я из коня быстроногого стал ослом, не то, что дворец королевский сменил на эту конуру, столы с прислугой на черствую горбушку, свиту рабов вокруг моей кареты на рабскую поденщину, скипетр на мотыгу, не то, что раньше моего голоса полки солдат боялись, а теперь сам боюсь уродины вонючей. Ибо удачей считаю свои горести, коль я рядом с тобой, коль ласкаю тебя хоть глазами моими. Но сейчас пронзает мне сердце, что предстоит мне взяться за мотыгу и сотню раз на мозоли плюнуть, когда прежде не плевал я ни на один прыщ; и, что хуже, должен сделать я голыми руками то, что не смог бы за день сделать парой волов; а если не закончу к вечеру, проглотит меня твоя матушка. И не так страдаю от того, что разлучусь с моим несчастным телом, как от того, что лица твоего прекрасного больше не увижу». Говоря так, он изливал ведрами рыданья и черпаками слезы.
А Золотая Куделька, отирая слезы с его лица, говорила: «Жизнь моя, не думай, что придется тебе возделывать другое поле, кроме огорода Любви, и что матушка моя хоть один волосок на тебе тронет. Коль при тебе Золотая Куделька, нечего бояться: если ты еще не знал, я владею волшебством: воду могу сделать твердой, а солнце темным; скажу — и сбудется. Держись веселее, ибо к вечеру будет вся пустошь вспахана и засеяна, а тебе не надо мотыги и пальцем касаться».
Услышав это, Нардо Аньелло сказал ей: «Если ты — фея, как говоришь, о краса мира, почему не уйти нам отсюда, чтобы стать тебе королевой в доме моего отца?» И Золотая Куделька отвечает: «Сочетание созвездий не позволяет ныне этого сделать; но скоро оно изменится, и мы будем счастливы».
