Итак, в одно утро, узнав, что кум уехал из селения, вызвавшись сопровождать вице-королевского комиссара
[245], Кола Яково сказал: «О хвала Солнцу
[246], что раз в сто лет выдался случай поработать щеками, отпустить поводья челюстей и засунуть что-то в рот без этой чесотки в заднице! Ради этого, если Двору будет угодно меня разорить, я и сам разорюсь!
[247] От этого говенного мира только и взять, сколько зубами урвать! Скорее растапливай печь, сейчас же, пока есть передышка, чтобы помолоть хорошенько, чтобы хоть немного насладиться парой сочных кусочков!»
С этими словами он побежал купить жирного угря из Пантано, меру просеянной муки и хорошую бутыль манджагуэрры
[248], и пока жена, вся в хлопотах, пекла прекраснейшую пиццу, он жарил угря. Когда все было готово, оба уселись к столу.
Но только успели сесть, как вот он, куманек-дармоед, — стучит в ворота. И Мазелла, выглянув и увидев крушение всех их радостей, сказала мужу: «Кола Яково мой, не бывало еще в мясной лавке человеческих наслаждений ни одного куска говядины без кости недовольства; и сроду не поспишь на белых простынях неги, куда не забрались бы клопы тягот; и не вывесишь белье радостей, чтоб в тот же миг сверху не полил дождь неприятностей! Вот тебе и скривил рот горький кусок, вот и застряла в горле говенная пища!»
Кола Яково говорит: «Сметай вон все со стола, уноси, убирай, прячь, чтоб не видно было; а потом откроешь ворота и скажешь, что нас ограбили. И, может, видя дом опустошенным, он сообразит, что нечего у нас засиживаться, и даст-таки нам возможность положить в рот по кусочку этого яду».
И Мазелла, покуда гость бил в набат, точно при нападении разбойников, и трезвонил, как на святой праздник, засунула угря в шкаф, бутылку под кровать, а пиццу между тюфяками, а Кола Яково забрался под стол, чтобы через дырку в скатерти, свисавшей до пола, смотреть, как пойдут дела.
Куманек, подглядев сквозь щель в воротах все эту кутерьму, когда Мазелла открыла, вошел с серьезным лицом, весь испуганный и растревоженный, и, услышав, что случилось, сказал: «Пока ты держала меня за воротами в таком томлении, в стольких тяжелых мыслях, пока я ждал ответа, как Ной — ворона, у меня под ногами проползла змея, — ох, матушка моя, какая же огромная и страшная! Прикинь, что она была толстой как угорь, которого ты засунула в шкаф! И я, видя себя в беде, трепеща как камыш, обсираясь со страху, производя глистов от ужаса, трясясь от сердцебиения, поднял с земли камень величиной с бутыль, что ты припрятала под кроватью, и с размаху как грохнул по этой змеюке! И сделал из нее пиццу, вроде той, что ты заложила между тюфяками! И пока она издыхала да корчилась, я видел, что она смотрела на меня так же, как мой кум смотрит из-под стола. Во мне ни кровинки не осталось: эдак всего пробрало!»
На эти слова, не в силах больше оставаться в молчании, Кола Яково высунул голову из-под скатерти, как Трастулло
[249] из-за занавеса выглядывает на сцену, и изрек: «Если и вправду тебя пробрало, так это просто праздник! Ох и вовремя, ибо на это веретено уже некуда мотать пряжу! Ты разнюхал, что мы сегодня хлеб испекли, но мы сегодня и дело выиграли! Если мы что должны тебе, пиши на нас в поземельный суд, а если чем не удружили, подавай в торговый! Если у тебя что случилось, мы тебя выслушаем, мы к твоим услугам. А если у тебя капризы, полечись немного клизмой. Если хочешь к нам с добром, погладь нас мягким пером, а если лезешь грязной лапой, то засунь нос себе в Неаполь!
[250] Где твоя мера и какова манера? Ты будто солдат на постое, что готов и в драку лезть, лишь бы от чужого куска отъесть! Довольно было б тебе и палец облизать, а ты и рад пятерней таскать, и уж нас из нашего дома своей наглостью выживаешь. У кого в голове не хватает, тот всем миром обладает! Да только знай: коль себя не укротишь, значит, тебя укоротят, и если нет у тебя аршина, так это ничего, у нас найдутся мотовило и хорошая дубина. Слыхал, как говорят: доброму лбу — добрую колотушку? Так лучше каждой голове знать свою подушку; живи себе в радость, а нам оставь наши горести. А если еще думаешь продолжать ту же музыку, это зря: сюда ходить, только башмаки переводить, все ноги собьешь да ни соломинкой не разживешься! Шил да шил у портного, да вышла не по тебе обнова! Думал мягко поспать, да постели долго ждать! Поворачивай оглобли вспять и можешь в зубах ковырять, если думаешь, что здесь тебе таверна день и ночь открыта для глотки твоей несытой! Ты сюда и конем скакал, и змеей проползал; а теперь забудь этот дом, выбрось из головы, зряшный труд и пустые мысли, нет здесь больше для тебя ни крючка, ни наживки! Нашел простаков-голубей, приучил скворцов, объездил ослов, нашел раздолье! Поди вон, нечего здесь делать, и дом этот можешь звать облаком: рукой не ухватить и ногой не ступить! И воды моими руками больше не придется натаскать! А коль ты охотник-по-обедам, надкуси-булку, вычисти-стол, вымети-кухню, оближи-кастрюлю, оботри-тарелку, помойная дыра, сточная труба, если у тебя волчий голод, если ты прожорлив как пожар, если у тебя брюхо без размера, если настырен как осел, если готов проглотить медведя, опустошить корабль, прогрызть святой Грааль
[251], если напиться тебе мало и Тибра, и Арно, если ты и подгузник Марьяччо
[252] съел бы, то ходи побираться по другим церквам, крути цепи у колодцев, собирай куски на помойках, вылавливай гвозди в канавах, подбирай огарки на похоронах, вычерпывай отхожие места, чтобы наполнить твой зоб! И пусть этот дом будет тебе как огонь, потому что у каждого свои заботы; каждый сам знает, чем в штанах болтает; каждый сам знает, что у него в кишках гуляет, и нет нам нужды в болтовне прошлогодней, в счетах неоплатных, в лодках разбитых! Кому быть спасенным, спасется
[253]; пора отучить тебя от этой сиськи, горе-куманек, птичка пролети-денек, бестолковщина, бездельник! Трудись, не ленись, за дело берись, а коль своего ума не в достатке, хозяина найди!»
[254]
