И не успел он отъехать от Вилла Аперта
[316] (так называлась эта страна), как дочери принялись усердно протирать локтями подоконники и красоваться в дверях. Только самая младшая, Ликкарда-Умница, занимала себя трудами совсем другого рода, напоминая сестрам, что дом их отца — не Чёудзе, не Докёска, не Четранголо и не Пишьятуро
[317], чтобы устраивать в нем такие кукольные представления и куриные кудахтанья
[318] на глазах у соседей.
А прямо напротив их дома находился дворец короля, у которого было трое сыновей — Чеккарелло, Градзулло и Торе. И они, увидев миловидных девиц, сначала стали им подмигивать, от подмигиваний перешли к воздушным поцелуям, потом к разговорам под окнами, от разговоров к уговорам, а после уже к делу. Условившись о свидании, они — в час, когда Солнце, устав соперничать с Ночью, удаляется, забрав с собой всю свою роскошь
[319], — все трое по веревке пробрались к девушкам в дом. Двое старших очень быстро пришли к согласию со старшими сестрами, но младший, Торе, не успел протянуть руку к Ликкарде-Умнице, как она, точно угорь, ускользнула от него в дальнюю комнату, где заперлась так, что открыть было невозможно. Огорченный юноша мог разве что считать кусочки, которые достались братьям, — а братья, не теряя времени даром, разгружали мешки со своих мельниц столь щедро, сколько могли вынести ослицы.
На следующее утро, как только птицы, трубачи Рассвета, протрубили: «По коням!» — чтобы часы Дня без промедления вскочили в седла, — парни ушли: двое старших — довольные, получив в течение бурной ночи все, чего желали; так что обе сестрицы вскоре оказались беременны.
Но тяжела была эта беременность; не столько животы их росли день ото дня, сколько час от часу у Ликкарды-Умницы надрывалось сердце от боязни, как бы эти надутые, точно у ящериц, брюха не принесли ее сестрам войну и поруху, когда вернется домой отец и закрутятся они, точно овцы в загоне.
Час от часу разгоралось и желание в груди у Торе — как от красоты Ликкарды-Умницы, так и оттого, что ему казалось, что она презирает его и гнушается им. И вот уговорился он со старшими сестрами завлечь ее, ничего не подозревающую, в ловушку. И сестры пообещали уговорить Умницу прийти к нему в дом. Позвали ее и завели такую речь: «Милая сестрица, если бы за советы взимали плату, да побольше, тогда к ним охотнее бы прислушивались. Если бы мы послушались тебя и не запятнали честь этого дома, то не выросли бы у нас на грех эти животы. Но что сделано, то сделано. Вспять время не воротишь; нож зашел по рукоятку; вырос клюв у гуся. Однако не смеем думать, что гнев твой дойдет до того, что ты уже нас не захочешь и видеть на этом свете. Пусть не ради нас, но ради этих бедных созданий, что мы носим под сердцем, будь милосердна к нашему положению».
— Одно Небо знает, — отвечала им Ликкарда-Умница, — как плачет мое сердце об ошибке, которую вы допустили, при мысли о нынешнем стыде и о будущем наказании, когда вернется отец и узнает обо всем, что было здесь без него. Честное слово, я палец на руке дала бы отрубить, лишь бы не случилось все, что случилось. Но коли уж лукавый ввел вас в такую беду, скажите, что я могу для вас сделать, не жертвуя своей честью. Родная кровь — не вода, и любовь к вам побуждает меня к сочувствию настолько, что я жизнь готова отдать, лишь бы вам помочь.
Не ожидавшие иного ответа сестры с готовностью сказали: «Нам не нужно никакого знака твоей любви, разве что принесешь нам немного хлебца с королевского стола. Такое уж пришло нам неудержимое желание; а если его не исполнить, боимся, как бы на носу у младенцев веснушки не высыпали
[320]. И если душа у тебя подлинно христианская, окажи нам завтра такую услугу; мы оденем тебя как нищенку, чтобы тебя не узнали, и до рассвета спустим из того окошка, через которое забрались к нам сыновья короля. Ты пойдешь во дворец к королю и попросишь для нас немного хлеба».
Из жалости к бедным младенцам Ликкарда-Умница переоделась в лохмотья и — в час, когда Солнце поднимает трофеи Света в знак победы над Ночью, — пристроив большой гребень, которым чешут лен, себе на плечи, пошла в королевский дворец просить хлеба. Получив милостыню, она повернулась уже, чтобы уйти, и в этот миг ее увидел Торе, заранее извещенный о ее приходе. Бросившись к ней, он попытался ее схватить, но она ловко увернулась от него плечом; он схватился за чесальный гребень и так жестоко ободрал себе пальцы, что добрый пяток дней не мог ни к чему прикоснуться.
Так сестрицы получили свой хлеб, а у несчастного Торе внутри только больше разгорался голод. Еще раз уговорился он с ними, и опять стали они зудеть в уши Умнице, говоря ей, что умирают от желания попробовать груш из королевского сада. И она, переодевшись в другую нищенскую одежду, пошла в сад, где ее поджидал Торе. Увидев нищенку, которая просила груш, он сразу понял, кто перед ним, и собственной персоной полез на самое густое и высокое дерево. Сбросив несколько груш Умнице в подол, он поспешил вниз, чтобы наконец ею овладеть; но она оттолкнула лестницу от дерева, и Торе, зацепившись за виноградную шпалеру, остался висеть в компании ворон. На его счастье, садовник, придя в сад срезать пару кочанов латука, увидел принца и помог ему слезть, — а иначе бедняга остался бы там на целую ночь. Теперь же, от волнения кусая ногти, он клялся и грозил жестоко отомстить за такую насмешку над собой.
Наконец в день, когда угодно было Небу, обе старшие сестрицы разродились двумя карапузами и сказали Умнице: «Теперь настает нам конец, милая наша девочка, если только ты нам не поможешь. Со дня на день вернется отец, разузнает все как есть и порвет нас на кусочки, из которых самым большим будет ухо. Умоляем тебя, сойди вниз, мы спустим тебе в корзине обоих малышей, а ты отнесешь их тем, от кого они рождены: пусть сами о них позаботятся».
Ликкарда-Умница, обильная любовью, хоть и через силу ей было терпеть выходки сестер, и на этот раз пожалела их; спустили младенцев в корзине, и она понесла их во дворец. Пробравшись в покои принцев, которых в то время не было на месте, она положила каждому на кровать его сына, зная в точности, кто чей; потом, войдя в комнату Торе, положила ему в изголовье большой камень и незаметно удалилась.
