Но случилось так, что в одном разговоре в прихожей у короля — где режут и шьют, где горе той матушке, чья дочь туда попадет, где без устали работают мехи лести, ткутся холсты обмана, где жмут на клавиши сплетен, где надрезывают дыни, пробуя на неопытность, — этот последний кавалер рассказал все как было, и какую над ним учинили насмешку. Второй кавалер ответил ему: «Да что об этом говорить! когда Африка плачет, и Италии смеяться нечего
[367]. Ведь и меня продели через то же самое игольное ушко; так что, будем считать, общее горе — наполовину радость». Второму отвечал третий: «Смотрите-ка, все мы одной смолой запачканы и можем по-товарищески пожать друг другу руки, ибо эта обманщица всех нас вывернула наизнанку. Но разве годится молчать, проглотив такую пилюлю? Не такого мы сорта люди, чтобы нас как кур брали да в мешок бросали! Заставим-ка эту шарлатанку расплатиться!»
И они вместе пошли к королю и рассказали все, что с ними случилось. Король велел привести Розеллу и сказал ей: «Где ты выучилась так подшучивать над моими придворными? Не пора ли тебя в полицейский список записывать, мелюзга, потаскушка, оборванка?» Тогда Розелла, не изменив цвета лица, отвечала ему: «Я сделала все это в ответ на несправедливость одного человека из вашего дворца, и выше моих сил сполна отплатить за обиду, что я претерпела».
Король велел Розелле рассказать, чем ее обидели, и она изложила по порядку все, что сделала для его сына, будто говоря о ком-то другом: как освободила его из плена, как помогла избежать смерти, как научила спастись от колдовских чар, как доставила на корабле живым и здоровым в его страну, а за все это к ней повернулись задницей и отплатили навозной плюхой, чего ей не подобало стерпеть безответно, ибо она — женщина благородной крови и дочь обладателя многих царств.
Король, услышав это, немедля посадил ее на почетное место и просил открыть, кто же тот недостойный возлюбленный, тот неблагодарный, что посмел так оскорбить ее преданность. И она, сняв с пальца перстень, сказала: «Кого найдет этот перстень, тот и есть изменник, что меня обманул!» — и подбросила, и перстень полетел и сам наделся на палец принца, застывшего при этом неподвижно, как столб. Но волшебная сила перстня, войдя в разум принца, вернула ему потерянную память о любимой; у него открылись глаза, закипела кровь, взволновался дух, и он, подбежав к Розелле, чтобы обнять ее, не мог насытиться, сжимая в руках эту цепь своей души, не мог утолить жажду, лобзая сосуд своей радости.
И когда он просил у Розеллы прощения за причиненную ей боль, она говорила: «Незачем просить прощения за ошибки, совершенные помимо воли. Я ведь знаю, по какой причине ты забыл свою Розеллу, ибо не забыла о проклятии, которым поразила тебя эта погибшая душа, моя мать; поэтому прощаю тебя от всего сердца». И пока они обменивались тысячами любовных слов, король, узнавший о происхождении Розеллы и о том, что он обязан ей спасением сына, раздумывал, как славно было бы видеть их супругами. Окрестив Розеллу в христианскую веру, он женил на ней принца, и они зажили счастливей всех, когда-либо связанных брачными узами, познав, после всех испытаний, верность пословицы:
как солома побелеет,
тогда и мушмула поспеет.
Три феи
Забава десятая третьего дня
Чичелла, которую притесняет ее мачеха, получает подарки от трех фей. Завистливая мачеха подсылает к феям свою родную дочь, но они гнушаются ее дурным нравом. Мачеха прогоняет Чичеллу пасти свиней, и здесь в нее влюбляется один знатный рыцарь. мачеха обманом выдает за него свою безобразную дочь, а падчерицу сажает в бочку, чтобы обварить ее кипятком. Рыцарь открывает обман и, освободив Чичеллу, сажает на ее место мачехину дочь, и та обливает ее кипятком вместо Чичеллы так, что с нее слезает кожа. Обнаружив ошибку, она убивает себя
Рассказ Чометеллы сочли одним из лучших среди тех, что были до сих пор рассказаны. И Якова, видя всех в изумлении, сказала:
Если б не приказ князя и княгини, который меня поднимает вверх как лебедка и тянет как веревка, я поставила бы точку под своими рассказами, ибо мне кажется бесполезным на расстроенном колашьоне
[368] моего рта соревноваться с прекрасной виолой слов Чометеллы. Но раз государю угодно, попробую сыграть историю наказания одной завистливой женщины, которая, желая отправить падчерицу на дно, напротив того, вознесла ее к звездам.
На хуторе Марчанизе жила некая вдова по имени Карадония, бывшая истинным сосудом зависти; у нее застревал ком в горле, если она слышала, что у какой-то из соседок что-то получается хорошо; ее тошнило, если кому-то из знакомых выпадала хоть малая удача; видя любого человека в радости, она готова была удавиться.
У нее была дочь, что звалась Гранниция — образец страшилища, отменный экземпляр морской орки, высший сорт рассевшейся бочки: голова у нее кишела гнидами, волосы были спутаны, брови голы, лоб как кувалда, глаза с бельмами, нос шишкой, зубы гнилые, рот как у рыбины, борода как у козла, горло хриплое, груди как переметная сума, плечи как свод в подвале, руки как мотовило, ноги крюком и лодыжки как капустный кочан. Короче говоря, с головы до ног была она славная уродина, изящная зараза, доброе грузило и, сверх того, карлица, очесок, пыль. Но при всем этом, как всегда бывает, и таракашка своей матушке красавчиком кажется.
Итак, случилось этой доброй вдове выйти замуж за некоего Микко Антуоно, самого богатого хозяина в Панекуоколо, которого в этом селении дважды выбирали в старосты, ибо все тамошние жители его весьма любили и почитали. Была и у Микко Антуоно своя дочь, которую звали Чичелла, такая, что более чудесной и красивой девушки на свете не сыскать: глаза ее так поглядывали, что очаровывали сердце, ротик звал к поцелуям так, что кружилась голова, горлышко, как сливочное, голоском ввергало людей в воздыхания; словом, вся она была ласковая, яркая, веселая, желанная и столько дарила ласки, улыбок, нежностей, любезностей, что сердце из груди заживо вынимала; но что тут долго описывать, достаточно сказать, что казалась она кистью живописца написанной, так, что ни одного изъяна не найдешь.
И Карадония, видя, что родная ее дочка рядом с падчерицей выглядит словно кухонная тряпка рядом с бархатной подушечкой, сожженная и жирная сковородка рядом с венецианским зеркальцем, гарпия рядом с фатой Морганой, стала смотреть на нее исподлобья, затаив ненависть.
Дело на том не остановилось; ибо нарыв, бывший у нее внутри, прорвался наружу, и не смогла она долго удерживать свою злобу на поводке, но и открыто стала тиранить бедную девушку. Свою дочь одевала в юбку из саржи с каймой, в сорочку из шелка, а бедную падчерицу в рванье и обноски; дочке давала белый хлеб из лучшей муки, а падчерице черствые и заплесневелые огрызки; дочку выставляла яко ампулу Христову
[369], а падчерицу гоняла туда и сюда, точно ткацкий челнок, заставляя выметать сор, мыть посуду, перестилать постели, стирать все что ни было в дому из одежды, кормить поросенка, возить поклажу на осле, выносить помои; и все это добрая девушка, проворная и умелая, делала со всяческим усердием, не жалея сил и труда, лишь бы угодить злой мачехе.
