Доннершварц вспыхнул. Этой историей его дразнили уже давно.
— Сами вы белый медведь! — крикнул он вскочив со скамьи. — На другого бы я пожаловался своему мечу, который сорвал бы его седую голову, но на вас… смотрите, я не всегда терпелив.
Фон Ферзен захохотал.
— А что, видно, за живое задело, господин рыцарь белого медведя… Ты, верно, и от него хотел уйти, чтобы пожаловаться своему мечу, так как вместо него у тебя на боку торчала колбаса, а через плечо висела фляга. Я, признаюсь, сам этого не видел, но мне рассказывал Бернгард…
— Бернгард!.. Вот еще кого вы выбрали в свидетели!.. Он не лучше вашего Гритлиха… Если он осмелится это сказать при мне, я тотчас же брошу ему вызывную перчатку… несмотря на то, что ваша Эммхен умильно поглядывает на него…
— Смотри, Эдуард, бросишь и не разделаешься; Роберт сам горяч…
— Хоть бы он был горячее огня… Шутки в сторону, зачем вы принимаете еще этого шелкового рыцаря, у которого все достояние снаружи, а в кармане засуха?
— Да ведь и твой карман не жирен, не хвастайся, брат. Карман Бернгарда еще тем превосходит твой, что отворен настежь для всех. Но чего же ты нахохлился, что тебе не по нраву? Полно, Доннершварц, я знаю, что ты любишь меня и ревнуешь старика ко всем. Не бойся, я умею это ценить. Вот тебе моя рука, я хоть и люблю Роберта, этого благородного рыцаря, но будь уверен, что и ты мне также дорог…
Доннершварц почтительно схватил руку фон Ферзена и патетически произнес:
— Вы увидите при первом случае, когда вам понадобится моя рука, кто из ваших приверженцев более всех вам принесет пользы. Довольно говорить, время докажет.
— Поговорим-ка лучше о русских, — снова перебил его фон Ферзен. — Как ловко они подкараулили моего рейтара. С каким наслаждением я сделал бы из них бифштекс… Да, — продолжал он задумчиво, — их рысьи глаза никого не просмотрят, теперь того и гляди наскачут они на мой замок.
— Не бойтесь, Ферзен, к нему пойдет дорога только через мой труп, но необходимо поговорить о деле.
— Да этим и кончить? Только говорить о деле — теперь мало. Я послал отряд своих рейтаров собирать вассалов и приглашать соседей. Кто меня любит, тот, верно, придет первый.
— Это я — всегда с вами и за вами, как тень ваша… Но все же я возвращусь к Гритлиху. Его необходимо выслать из замка или же вы будете дожидаться, чтобы за нами пришли его земляки с дубинами и кистенями?
— Хорошо, хорошо… Скажи ему, когда он вернется, за меня, что знаешь, и дай ему денег на дорогу из моего…
— Я ему не дам старого гвоздя из подковы лошади… Ему за вас подарит охотно фрейлейн Эмма дорогое кольцо, да пожалуй и с пальчиком… О, черт возьми, не могу думать, что золото и ржавчину вы держите вместе.
— Ну, цыц, опять за свое! — прикрикнул на него сердито фон Ферзен.
Доннершварц замолк.
Послышался шорох легкой походки, и юная Эмма резво впорхнула в комнату. При ее появлении лицо ее отца прояснилось, брови раздвинулись и глаза засияли добрым блеском. Так солнце, вспыхнув на небе, озаряет своим блеском черную пучину и ярко раззолачивает ее своими лучами.
VII
Два соперника
— Эммхен, моя милая Эммхен! — воскликнул радостно старик фон Ферзен. — Наконец-то ты навестила отца!
Он открыл ей свои широкие объятия и обнял своими могучими руками ее гибкий стан.
— Здравствуйте, папахен! — нежно сказала Эмма и сделала книксен Доннершварцу, глядевшему на нее плотоядным взглядом и расшаркавшемуся перед ней, неистово гремя шпорами.
— Посмотрите, папахен, — радостно продолжала она, садясь к нему на колени и показывая маленький костяной лук с серебряной стрелой, — это подарил мне мой братец — Гритлих, чтобы стрелять птичек, которые оклевывают мою любимую вишню. Он учил меня, как действовать им, но мне жаль убивать их. Они так мило щебечут и трепещут крылышками и у них такие маленькие носики, что едва ли они могут много склевать… Пусть их тешатся, и им ведь хочется есть, бедняжкам…
— О, моя прелесть, — заметил отец, любуясь дочерью и трепля ее по розовой щечке.
— Да что это, милый папахен, нас совсем забыл молодой Бернгард? Он обещал мне привезти бусы.
Фон Ферзен обернулся к Доннершварцу, с открытым ртом не отрываясь смотревшему на молодую девушку и насупившемуся при имени Бернгарда.
— Ты что замолк? Куда девалась твоя храбрость? Или струсил девочки? Глядит на нее, как собака на дичь?
Старик раскатисто захохотал.
Доннершварц очнулся от немого созерцания.
— А я хочу подарить фрейлейн Эмме ожерелье из львиных зубов — большая редкость в нашей стороне. А стрел таких и луков я не имею. Есть у меня лук…
Он не успел кончить своей речи, как на дворе послышался конский топот.
Фон Ферзен ссадил Эмму с коленей и скорыми шагами подошел к окну.
— Мелькнуло чье-то белое перо, — сказал он. — Но что это значит? Ни трубач, ни кто другой не дает знать о прибывшем. Верно, кто-нибудь из наших.
— Белое перо? Ах, папахен, это мой любимый цвет! Верно, это…
Ее голубые глазки заискрились, как незабудки.
Статный рыцарь, с длинными белыми перьями на шлеме, в щегольском того времени вооружении, быстро вошел в комнату и не дал договорить Эмме свое имя.
Его гладко отполированные латы сверкали под шелковой белой перевязью, охватывающей его стан, лосиные до локтей с раструбами перчатки и коротенький меч в хитрочеканенных и позолоченных ножнах придавали ему вид щеголя.
Он почтительно раскланялся с фон Ферзеном и приветливо с фон Доннершварцем и, видимо, с особенным чувством с Эммой, затем поднял забрало своего шлема, ловко снял его, и черные кудри рассыпались по его плечам.
— Узнали, узнали! Роберт! А мы тебя ожидали и недавно еще говорили о тебе, — сказал фон Ферзен, протягивая ему руку.
— Мне остается только благодарить вас.
— И я говорила о вас, Роберт, — вставила свое слово молодая девушка. — Я удивлялась, что вы совсем забыли нас. Неужели вам приятнее гоняться по лесами за страшными дикими зверями?
— Чем за девчонками, — захохотал фон Ферзен и сильно закашлялся. — Накажи его, Эммхен, за эту забывчивость в пример другим.
— О, сейчас! — воскликнула она, выпорхнула из комнаты и через минуту возвратилась, держа в руках белую ленту.
— Вашу руку, Роберт! — с напускной серьезностью, но с ангельской улыбкой, сказала она.
— Хоть жизнь, — отвечал рыцарь, протягивая ей руку, — но, помните, что только одна ваша безопасность, которую я оберегаю как свою честь, вынудила меня — не забыть вас, о, нет, а лишь не видеть несколько дней, и этим я сам жестоко наказал себя, так что наказание ваше, какое бы ни было, будет для меня наградой.
