А Якир… Его ведь не зря считали умным человеком. Он — пусть и недолго — даже в Базеле учился. Студент, одним словом. А в те годы, следует заметить, не то что студент, но и просто выпускник реального училища или — бери выше — гимназии знал, не мог не знать, основы формальной логики. И выходило, что, едва лишь увидев будущее в своем "вещем" сне, Иона Эммануилович это будущее отменил. Самим фактом своего знания — сокровенного, богом или чертом "духновенного" — отменил. А, заговорив обо всем этом с другим — с Михаилом Васильевичем Фрунзе — тем более изменил это гребаное будущее, спустив со склона грядущего смертельно опасную лавину вероятностей. И Фрунзе умирал теперь то на операционном столе, то, отказавшись от операции, в Москве или Киеве, Одессе, где эсеровский террорист расстрелял его в упор из маузера "Боло", в Ленинграде, Харькове, Минске… Или оставался жив, входил в Политбюро, становился Генеральным секретарём, пережив застреленного женой Сталина… Могло случиться и так. Теперь могло. Будущее перестало быть тайной, но не стало от этого более определенным. Ночь, туман, неверная земля под ногами… и веер вероятностей, словно колода карт в руках судьбы…
Глава 1. Жизнь моя…
1.
Ему нездоровилось. Мутило, и еще голова… Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть умри, что там случилось накануне — вчера, позавчера? — и отчего так плохо… Отчего?
Кравцов задумался, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.
— Где девятая дивизия?! — орет он сорванным голосом. — Где этот долбанный Мухоперец?!
Связи нет, девятой дивизии нет, и счастья нет, как не было. А артиллерия белых, знай себе, лупит. И возникает вопрос, откуда у Кутепова столько стволов? А снаряды?
Но факт: белые выстрелов не считают. Бьют наотмашь. Земля дрожит, и песок скрипит на зубах.
— Товарищ командарм! Товарищ Кравцов! То…
— Ну?! — оборачивается он к вестовому. — Ну! Не молчи, товарищ, телься, твою мать!
— Начдив Журавский! — кричит посыльный.
Он весь в грязи и крови. Глаза сумасшедшие.
— Начдив…
— Ну!
— Начдив того, — вдруг растерянно говорит боец. — Убит товарищ Журавский… Комиссар теперь… товарищ Богорад, но… нас все равно скоро… посекут всех. Патронов не мае…
И все.
"Не мае", — сказал боец, и время остановилось.
Кравцов увидел черный силуэт связного на фоне вспышки дикого белого огня, и умер. То есть, он, вроде бы, подумал тогда…
"Интересно девки пляшут…" — с удивлением, но без страха подумал Кравцов.
Его остановил толчок в грудь. Толкнуло. Он встал, в смысле — остановился, и вдруг увидел себя со стороны. Вернее, сверху. Увидел немолодого мужчину, каким как-то совсем неожиданно успел стать за последние несколько лет. Мужчина… Ну, что там! Роста среднего, животик, под глазами мешки, и волосы давно уже — он рано начал седеть — не перец с солью, а скорее, соль с перцем. И соли много больше, чем перца. Где-то так.
Кравцов посмотрел на себя с сожалением. Равнодушно отметил, что оставил машину в неположенном месте — ну, так кто же знал! "На минуточку" же остановился, сигарет в ларьке купить. Но теперь, разумеется, оштрафуют…
Ну и хрен с ним! — решил он и поднялся выше, охватывая взглядом проспект, площадь, памятник Ленину…
— Проходите, Максим Давыдович! Душевно рад вас видеть!
Владимир Ильич выглядел неважно. Видимо, не оправился еще от прошлогоднего ранения. Кравцов попытался поставить диагноз, но куда там. Ни опыта, ни знаний настоящих, да и то, что знал, успел позабыть. Но, с другой стороны, сам семь раз ранен, и что такое железо в собственном мясе, знал не понаслышке.
А с Лениным тогда проговорили долго. Совсем неожиданно это было. Все-таки Предсовнаркома… Но нашлось о чем поговорить, и Владимир Ильич не пожалел на старого партийца времени. И потом, нет-нет, а присылал весточку, или "парой слов" обменивался, когда сводила их вместе неспокойная жизнь. На Восьмой партконференции, например, или в ЦК, где Кравцов, впрочем, бывал лишь наездами. Но Ильич его помнил. И в декабре прислал телеграмму, опередившую официальное назначение на Армию буквально на несколько часов…
Кравцов вспомнил. Заболел Григорий Яковлевич Сокольников, и Восьмая армия в разгар боев осталась без командующего, но у Троцкого, разумеется, в обойме не холостые…
— Товарищ Кравцов!
Ну что же ты так кричишь, Хусаинов! Зачем?! Разве не видишь, я умер уже…
Умер…
Умер? — подумал Кравцов, поднимаясь куда-то под облака. Но подумал "без нерва". Просто так.
Умер. Эка невидаль…
— Товарищ Кравцов? — голос тихий, осторожный. Женщина как будто и сама не уверена, зачем спрашивает.
Но она спрашивает, и Макс понимает вдруг, что жив, хотя и плохо жив, нехорошо. Голова кружится, и в горле сухо, как летом в степном Крыму, на солончаках…
— Пить…
Ну, то есть, это он думал, что произносит эти звуки, но на самом деле вряд ли даже замычал. Однако женщина его услышала и поняла. Или просто догадалась…
Вода оказалась удивительно вкусной. Он попил немного, но быстро устал и заснул.
2.
Врачу, исцели себя сам. Где-то так и есть, только не в переносном смысле, а в самом, что ни на есть, прямом. Прямее некуда, но не в этом дело.
Кравцов чувствовал себя скверно, что не удивительно. После комы и органического слабоумия — доктор Львов сказал, dementia е laeaione cerebri organica — когда почти семь месяцев никого не узнавал, ни на каком языке не говорил, пускал слюни и самостоятельно даже не пил, ничего лучшего ожидать не приходилось. На руки и ноги, на бедра и живот, то есть, на все, на что можно было посмотреть без зеркала, второй раз, собственно, и смотреть не хотелось. Кожа да кости. Мощи. И кожный покров по стать определению: темный, сухой, морщинистый. Встать с кровати удалось только на десятый день, да и то шатало, что твой тростник под ветром. Свет резал глаза, тихие звуки отдавались в висках колокольным боем. Ноги не держали, руки тряслись, как у старика. Впрочем, стариком он теперь и был. Тридцать два года, восемь ранений, последнее — смертельное…
Но и доктор Львов, судя по всему, не жилец. Выглядит ужасно, чувствует себя, наверняка, еще хуже.
— Ну-с, батенька! — бородка, как у Ильича, и картавит похоже, но не Ленин. — Как самочувствие?
— Ну, что вам сказать, Иван Павлович, — сделал попытку усмехнуться Кравцов, — хотелось бы лучше, но это теперь, как я понимаю, только с божьей помощью возможно, а я в бога не верую. Так что…
— Атеист? — прищурился Львов. — Или агностик?
