Но "убивался" он, разумеется, не по Фрунзе, хотя Михаила Васильевича было, страсть, как жаль. Нарком, и в самом деле, был неплохим мужиком. И он гораздо лучше подошел бы третьим в новый триумвират. Но делать нечего, будет — если будет, конечно — Леонид Серебряков. Тревожило же Макса другое:
"Насколько поддается коррекции течение истории, если поддается вообще?" — спросил он себя уже не в первый раз.
Ответ могла дать только сама история, и временами Кравцову казалось, что любая мелочь — слово, жест, тем более новое назначение известного человека, — способны коренным образом изменить существующую реальность, создав вместо нее новую, иную. Однако в такие моменты, как сейчас, он начинал в этом сильно сомневаться.
— Извините, Иван Федорович, — сказал он Федько. — Нервы… Спасибо!
Федько молча кивнул, и они разошлись.
Теперь времени оставалось и вовсе — всего ничего. Счет пошел уже не на дни, а на часы, и Макс на ходу изменил свои планы. Он не пошел к Склянскому — дела ведомства можно будет устроить и позже, если это все еще будет актуальным — а позвонил из секретариата в ВСНХ и попросил о срочной встрече начальника планово-экономического управления Манцева. Василий Николаевич был единственным знакомым Кравцову лично и к тому же вменяемым членом коллегии ОГПУ. Манцев — к слову, состоявший в партии чуть ли не со времен Первой революции — работал в ВЧК с лета 1918 и обладал там не только огромным авторитетом, занимая в организации крупнейшие должности, но и обширными связями, особенно на Украине. И хотя в последнее время больше "заседал" в президиуме ВСНХ, где являлся компромиссной фигурой, наподобие Лашевича в РВС, чем в коллегии ОГПУ, он все еще состоял "в рядах" и, что не менее важно, не являлся ничьей креатурой. В свое время, у него были хорошие отношения с Зиновьевым. Григорий Евсеевич даже хотел заполучить его на должность начальника Питерского ЧК, но Дзержинский не позволил, что можно было, разумеется, трактовать и так, и эдак, но в двадцать первом году именно Манцев показал Кравцову дело Муравьева и кое-какие другие документы, хотя и знал, что Дзержинскому эти вольности не понравятся…
— Давай, определимся, — Манцев отложил папку с документами в сторону и прямо посмотрел на Макса. — Сажать, как я понимаю, ты его не собираешься, иначе, зачем бы тебе идти с этим ко мне? У тебя у самого прав поболее моего, и компетенция на сто процентов твоя. Значит, что?
— Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним тет-а-тет и объяснил, что ему лучше уйти в отставку… тихо и по-хорошему…
— Лучше чем что? Чем предлагаешь его пугать? Ты полагаешь, кто-нибудь решится отдать замнаркома под трибунал?
— Думаю, что до трибунала не дойдет… — Усмехнулся Кравцов, прекрасно понимавший, куда клонит собеседник. — Но ведь замнаркома всегда может застрелиться из личного оружия, ведь так?
— Случается, — кивнул Манцев и задумался.
— Нет, — сказал он через секунду. — Не сходится. Это не то, что ты пытаешься мне продать. Ну, ворует, допустим. — Манцев простучал длинными узловатыми пальцами какой-то быстрый, но неразборчивый ритм. — Украл деньги парии… Сколько ты говоришь, девятьсот тысяч золотом? А доказательства? То ли да, то ли нет, но допустим… Что еще? Устроил в Приднестровье удельное княжество. Пьет, гуляет… Разложение, финансовые нарушения. Плохо, конечно, но… Предполагаю, что в этом случае, ты бы с ним сам поговорил. Если хочешь, чтобы я вмешался, говори на чистоту: где он тебе дорогу перешел, и в чем? В чем загвоздка? Хочешь Лашевича в наркомы продвинуть?
— Лашевича наркомом не назначат. — Покачал головой Макс. — Он мужик неплохой, и на своем месте цены ему нет, но…
— Потом не назначат, — согласился Манцев. — А сейчас? Кто будет временно исполнять обязанности? Котовский или Лашевич? Есть разница?
— Есть, — не стал спорить Кравцов. — Ты, Василий, в ВСНХ сколько времени работаешь?
— Вопрос понял. — Кивнул Манцев. — Со Львом не просто, но интересно. Работает хорошо, голова варит, соображает быстро и большей частью, по-моему, верно. Но я не уверен, что мы делали революцию для того, чтобы в шалманах на Тверской нэпманы французским шампанским черную икру запивали.
— Не буду спорить, но по факту экономика восстанавливается, и голода нет.
— Нам еще индустриализацию проводить.
— Так ведь проводим, разве нет? Я в Питере видел…
— Что ты там видел! — Махнул длинной кистью Манцев. — Я здесь в ВСНХ много больше вижу и, поверь, до сих пор не знаю, кто прав, а кто — нет. Не складывается пока мозаика.
— Хорошо, — Кравцов достал трубку. — Не возражаешь?
— Дыми!
— Троцкий… — Макс задержал руку над развязанным кисетом и поднял взгляд на Манцева. — Ему весь этот капитализм самому — нож острый, и не ему одному! Мне, думаешь, нравится? А выбор? Начнем приказами экономику строить, так при нашем уровне образования, дисциплины и связанности территории только тюрьму построить можно. А я в Коммуне еще пожить хочу!
— В коммуне! Ишь ты! — усмехнулся Манцев. — Вот этим ты меня и купил, товарищ Максим.
— Чем это? — нахмурился Кравцов.
— Коммуной своей, — усмешка превратилась в улыбку вполне добродушного свойства. — В девятнадцатом на тебя целое дело завели. Не знал? Ну, так знай. Писали. Писателей у тебя в дивизии да и реввоенсовете армии много оказалось. Строчили доносы только так. А ты, между прочим, бывший эсер, из офицеров, буржуазного происхождения. С комиссаром опять же полаялся, Подвойского обматерил, чекистам маузером угрожал…
— Было дело, — Кравцов и это, и другие дела помнил, что называется, "в лицах", и прекрасно понимал, что любое из них могло закончиться для него плохо, хотя у кого тогда не случалось ничего подобного? Только у ленивых и ущербных духом! Все не без греха, но в то же время, многое зависит от ситуации и, черт знает, от чего еще. На самом деле, как удача повернется, так и будет. Захочет — пронесет, не захочет — получишь так, что мало не покажется. Думенко и Миронова не за большие преступления расстреляли, а Котовский за троих накуролесил, а все равно — замнаркома. Судьба.
— Ну, вот, а один порядочный человек, приставленный к тебе Особым отделом фронта…
— Это кто же? — нахмурился Кравцов, припоминая в лицах свое тогдашнее окружение.
— Оставим благодетеля безымянным. — Манцев не даром столько лет прослужил в ЧК, знал правила, хоть и не делал из них догмы. — Он главное сказал. Донес, что ты часто говоришь о Коммуне, и не на митинге или там на партячейке. А ночью у костра, за стаканом самогона…
"Резник, значит… Ну-ну…"
— … И вот прочел я тот рапорт, Макс, и дело твое прикрыл. Очень мне эта черта в тебе понравилась. Мне, понимаешь ли, революционная романтика тоже не чужда, даже при том, каким делом приходится заниматься. А может быть, именно поэтому… Но мы не закончили. По поводу связности территории, дураков и дорог, хотелось бы заметить, что и капитализм у нас дурной выходит. Впрочем, он и везде-то не сахар, ты же знаешь! А в период первоначального накопления, и вовсе, от жадности с ума сходит и готов на любую подлость. Про триста процентов помнишь?
