В зале поднялся шум.
– Кто откажется платить, будет подвешен за шею!
Шум стал еще больше.
– А жалованье? – кто-то выкрикнул из зала. – По двадцать марок в месяц обещали.
– Точно, – крикнул кто-то еще. – Раз у вас такие цены за старые трехлинейки, то платите больше жалованье.
Следующие крики было уже не разобрать, так как они слились в один вой. Немцы, что автоматчики, что расчеты пулеметов, напряглись и были в любой момент готовы открыть огонь. Офицер выкрикнул команду, и один из солдат, приподняв ствол автомата, дал короткую очередь в потолок. Сверху посыпались труха и щепки. Как минимум половина галдящей толпы бросилась на пол, остальные либо присели, либо пригнулись в испуге. Немец с минуту что-то втолковывал поляку, после чего в тишине опять раздался голос с польским акцентом.
– Ни о каком повышении жалованья не может идти речи, так как полицеанты еще и не платят налоги. Деньги вы все равно должны отдать, если кто-то не получал жалованья, при этом имея правильно и своевременно оформленные бумаги, у того будут сделаны вычеты в качестве компенсации. Господин гауптман разрешает внести вместо трехсот марок одну корову или быка, или трех свиней, или пять овец.
В зале опять начался шум, правда, много меньше, чем раньше, но видно, что присутствующие были против такой оценки.
– Если в следующий раз кто-то опять отдаст свое оружие, то будет повешен. Сейчас вы будете выходить по десять человек из здания и выполнять то, что вам скажут. Кто откажется, будет расстрелян.
Открылась дверь на улицу, и несколько немецких солдат начали выдергивать людей из толпы, отправляя толчками наружу. Когда первый десяток оказался на улице, туда же прошел гауптман. Прошла пара минут, может, чуть больше, и на улице грянул залп. Шум в зале резко усилился.
– Спокойно, – закричал переводчик. – Если вы будете исполнять правильно приказы, то останетесь живы.
Дверь снова открылась, и в зале стало меньше еще на десяток человек. В толпе пошло шебуршение, и я не заметил, как оказался на краю свободного пространства перед дверью. Первым желанием было рвануться назад и забиться поглубже, но усилием воли переломил себя, загнав панику вглубь. Хрен вам – лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Залп. Теперь и моя очередь.
В моем десятке оказались Говоров и Фефер. Странно, Германа я до этого не замечал. После полутемного помещения глаза не сразу адаптировались, но через несколько секунд я разглядел справа, метрах в тридцати, два десятка сбившихся в кучу людей. Прямо перед нами находился стол, на котором лежали внавал винтовки, а слева, метрах в десяти, кирпичная стена, частично закрытая мешками. Мешки образовывали вторую стену, размером примерно два на два метра.
– Взять оружие, – эти слова сказал немец с унтер-офицерскими нашивками. Сказал по-русски достаточно чисто, но со странно знакомым акцентом. – Если кто-то промахнется, я замечу, тогда будете стрелять еще раз. Промахнетесь второй раз – расстреляют всех.
Куда промахнемся? Что вообще за чертовщина?
К мешкам подошли три человека, точнее, два солдата тащили слегка упирающегося штатского с завязанными глазами. Прислонили его к мешкам и отбежали в сторону. Только тут я заметил, что человек стоит в красном снегу.
– Стройся! Быстро!
Вот теперь я все понял – кровью решили повязать.
– Передернуть затвор! Целься!
Промахиваться нельзя, да и бесполезно это, все одно мужику конец, а так и себе приговор подпишешь.
– Пли!
Ударило по ушам, человека откинуло на мешки, и он тут же рухнул. Про такое говорят – как подрубленный.
– Сложить оружие. Ты и ты, – немец показал на двоих из нас. Слава богу, не на меня, не знаю, как бы я выдержал. – Убрать тело. Остальные идите туда.
Унтер указал на столпившихся полицаев, и мы пошли. Теперь нас стало уже три десятка. В основном все стояли молча, у двоих я заметил мокрые полоски под глазами. Один молодой парень скрючился в три погибели и что-то мычал. Вытолкнули следующую партию невольных палачей. Залп!
Так продолжалось больше часа. Толпа все увеличивалась. Почему они сразу не сказали? Боялись бунта? Слабо верится. А может, они так ломали волю нам? Вряд ли кто, до того как был вытолкнут на улицу, догадывался, что его ждет. Скорее ждали смерти, а тут всего-навсего надо убить другого. Не удивлюсь, если многие, уже распрощавшись с жизнью, испытывают облегчение. Ничего, сволочи, я и это вам запомню. Я не злопамятный – я просто злой и на память не жалуюсь.
Наконец все кончилось. Никто не промахнулся, даже удивительно. Десять метров – это, конечно, не расстояние, но по теории вероятности хоть один промах, да должен быть. Видно, все мы здорово хотим жить. Все по разным причинам, но одинаково сильно. Ничего, я-то знаю, для чего живу, по крайней мере, пока длится эта война. Вот приду в Берлин, забью Адольфу, ну или какой другой гадине, если эту раньше прибьют, штык в глотку, а потом буду думать, как дальше жить.
Теперь было тихо, даже стоя далеко от гауптмана я слышал его голос. Красивый такой, бархатный – ему бы певцом быть. Но я все силы приложу, чтобы теперь ты недолго землю топтал. Мы штурмбаннфюрера достали, а какого-то капитана…
– Сейчас вы получите оружие, – заливался поляк. – Еще раз предупреждаю, что утеря этого оружия для вас смертный приговор. Господин гауптман разрешает не платить тем, кто сможет отобрать обратно у бандитов свое прежнее вооружение. Также не платит тот, кто привезет труп бандита или лучше живого. Если бандитов будет больше одного, то за каждого получите пятьдесят рейхсмарок или пятьсот рублей. Те, кто живет близко, должен уехать сегодня. Те же, кто живет далеко, могут уехать завтра утром, но оружие они получат только перед отъездом.
Боятся, сволочи.
– Теперь можете быть свободны, но помните, что появление на улице во время комендантского часа – смерть.
Обратно к своим саням возвращались молча. Глухов, Боровой и Фефер подошли через минуту. Кузьма отправил своих двух подчиненных, что ехали с нами во вторых санях, занять очередь на получение оружия.
– Ну, что делать будем? – Боровой задымил самокруткой, угостив остальных курящих. Мы с Германом отказались.
– С вами сколько человек?
– Двое. Надежные.
– Тогда Кузьму отправим сегодня, а сами завтра поедем. Заберем что следует.
– Тебе бы с Евстатычем податься, а то подозрительно.
– Болею я. По морде, что ли, не видно, мне в больничку надоть. А завтра меня добросите, Кузьма отметит, что оружие я завтра получу. Все честь по чести.
– А че, дело молодое.
– Заткнись, а? Тошно.
– Как же мы людям в глаза смотреть будем? – Герка стиснул в руках шапку. – Своих же убивали.
– Так и будем, – Боровой сплюнул в грязь. – С болью, но она пройдет, а вот ненависть должна остаться. Ее время не лечит, только кровью. Тут надо думать, что с остальными – с теми, кто за жалованье пошел. Они, и правда, могут подумать, что им теперь пути отрезаны.
