Бил наугад, не может в таком городе, как Полоцк, не быть винокуренного завода, а если он есть, то если и будет где первым налажено производство, то на нем. Попал.
– Да какой там спирт, бурда одна. Спецов нет, часть оборудования пропала. Давайте так, я подарю вам шесть бутылок коньяка и пару фляг спирта, уж какого есть, а мы позабудем этот скорбный инцидент, чтобы он не омрачал наших отношений.
– Ну что вы, это получается, что я вас шантажирую. Нет, я обязательно заплачу. Сколько?
– Ни в коем случае, это будет мой подарок. Возможно, мы не раз сможем помочь друг другу.
– Хорошо, но я буду должен.
В конце концов попал он только на пять бутылок, потому как одну обещал уже ранее, и отдельно ее считать явно не будет. Переживет, если раньше не расстреляют.
– Как думаете, сколько времени еще займет погрузка?
– Никак не меньше пары часов.
– Тогда я на перевязку, а потом готов забрать подарки.
В госпитале царила нездоровая суета. Еще в лагере узнал, что вроде в город пришел большой медицинский транспорт, то ли немцы опять перешли в наступление, то ли советские войска нанесли контрудар. Главное, по радио обычные сводки – идут упорные бои. Нет, рассказывают, как немцев бьют в хвост и в гриву, но я уже привык, назвали пару отбитых населенных, но особо победных реляций или, наоборот, не наблюдается. Непонятно.
Обер-арцт был загружен по самый верх своей медицинской шапочки. На мою просьбу прислать фройляйн только махнул рукой и попросил долго ее не задерживать, а вот на желание получить свободную перевязочную отреагировал бурно.
– Молодой человек, вы в своем уме, да у меня раненые в коридоре лежат. Здесь вам что, дом свиданий? Ладно, пройдите в мой кабинет, там не заперто. И учтите, у вас пятнадцать минут и ни секундой больше. Как вы будете смотреть в глаза людям, если из-за несвоевременной перевязки кто-либо из солдат получит гангрену и лишится конечности, а то и того хуже, умрет?
Как-как, молча. Это будет как минимум значить, что он не вернется на фронт. Без ноги можно жить, а вот с дырой в башке как-то проблематично. Ждать пришлось долго, да и стрелки на часах вели себя до крайности уныло, не то что еле ползли, скорее просто стояли на месте, нагло ухмыляясь. На редкость наглые часы, немецкие, наверно. Наконец дверь хлопнула и вошла она.
– Костя, – жаркий шепот в ухо. – Немедленно поставьте меня на пол. Вдруг кто-то войдет. Я же сейчас все растеряю, грохота будет на полгоспиталя.
Это она права, свертки с бинтами – это ладно, но если она уронит эту блестящую банку для стерилизации, то точно все сбегутся. Но отпускать такую мягкую, теплую и красную, словно помидор – что я, враг себе? Ох, ладно, сам с собой потом помирюсь. Единственное, что она сделала, прежде чем снова оказаться в моих объятиях, – это избавилась от своей ноши, свалив ее на стол главврача.
– Константин, довольно, у меня времени нет, Роге ругаться будет. Вы прямо как из леса приехали – хвать девушку и сразу целоваться. У меня же губы опухнут, как я в глаза людям смотреть буду?
– С чувством превосходства!
– Вам бы все смеяться…
– Мы разве не на «ты»? Если нет, предлагаю выпить на брудершафт.
– Обойдешься, спирт только для наружного применения, в целях обеззараживания. Хватит, садись, буду бинты снимать, и лучше говори по-немецки, мало ли кто подслушает.
– Но ты же будешь меня хуже понимать.
– Я тебя без слов отлично понимаю, твои хамские руки и губы все отлично объясняют. Ну-ка убрал грабки на колени. Правда, хватит – мне работать надо.
– Все, я уже паинька. Откуда страдальцы?
– Наши под Смоленском вроде в наступление перешли. Как думаешь, скоро нас освободят?
– Не знаю, – зачем девушку расстраивать, пусть надеется. – Может, и скоро. Но нам надо пока здесь работать.
– На немцев?
Аж передернулась, бедная.
– На себя и против них. Подумай, как удобнее ваш аптекарский склад подломить.
– Выражения у тебя… Петька у нас во дворе так выражался – посадили его в сороковом за грабеж.
– Это не грабеж, это экспроприация.
– Вот-вот, слово в слово.
– Времена, Оль, изменились. То, что раньше было нельзя, теперь нужно. Вот немчуру побьем, и опять станем законопослушными гражданами.
Она с сомнением посмотрела на меня, но промолчала.
– Хорошо, я подумаю. А много лекарств надо?
– Чем больше унесем, тем меньше останется.
– Но здесь же раненые, они без лекарств умереть могут.
– А наши бойцы в лесу без лекарств не могут? Да я готов за одного своего весь госпиталь закопать, вместе с персоналом… Ой, извини, на нервах весь. Знаешь, что эсэсовцы в городе?
– Да, приехали какие-то страшные, в черном. Один заходил, так у меня до сих пор мурашки, как вспомню – у него глаза убийцы, бледные и пустые.
– Вот они и приехали убивать. Всех, кто нам помогает, всех, кто не смирился, вообще всех, кто им не по нутру придется.
– Соседка говорила, что евреев будут куда-то эвакуировать, их уже забирают.
– Может, и будут куда, на тот свет скорее всего.
– Но они же ничего не сделали.
– Они есть, и этого достаточно, мы с тобой тоже в недочеловеках числимся, и участь наша быть у господ рабами.
– Как при царе?
– Хуже, как при Вельзевуле!
– Да ну тебя, ты меня просто пугаешь. Ой, что с твоим лицом?
– А что?
– Даже шрамов почти не осталось, такого не может быть.
– Свяжешься со мной, еще не такое будет. Я с Вельзевулом борюсь, поэтому мне высшие силы помогают.
– Не богохульствуй, – не приняла моей шутки Ольга. – Нехорошо это. Он обидеться может и лишит тебя помощи.
– Тю, а небось комсомолка?
– Одно другому не мешает.
– Оно, может, и верно. Но мне от тебя помощь требуется.
– Сейчас обратно забинтую, никто не заметит.
– Это хорошо, но сначала тебе придется шрамы обновить.
– Как?
– Ланцетом, или чего у тебя там есть режущее.
– Я не смогу.
– Ноги пилить можешь, а здесь только слегка поцарапать. Не бойся, через день все отлично заживет, небось вам преподаватели рассказывали о повышенной регенерации, вот я такой.
– Но зачем?
– Не нравятся мне эти эсэсовцы, я сегодня со старшим уже беседовал. Не дай бог проверку какую устроят – рассказывай им потом о повышенной регенерации.
– Хорошо, я попробую, но может быть больно.
