Первая комната, довольно просторная, была занята единственным огромным столом, очень длинным и очень узким. К ее стенам было приколото кнопками бесчисленное множество почтовых открыток, фотографий и газетных вырезок со статьями. Они давно поблекли если не от солнца, которое вряд ли вообще проникало в этот подвал, то от кислорода, хотя и его в воздухе этой комнаты было мало.
Через открытую дверь кухни сюда проникали тошнотворные запахи стряпни. Два или три паломника разного происхождения, в основном немцы, прошли через зал, пока я стоял в ожидании хозяина гостиницы. Мои тевтонские собратья вежливо поздоровались со мной и, чтобы создать между нами прочное тайное взаимопонимание, с подчеркнутым старанием принюхались к запаху подгоревшего сала в воздухе и издали довольное «Хмм!». Их снисходительность удивила меня, но в первую очередь дала понять, что варившаяся еда была предназначена не для собаки, живущей в гараже, а действительно для паломников.
В этот момент из этой кухни, достойной быть логовом Гаргамеля (Гаргамель – злой колдун-алхимик из мультфильмов о гномах-смурфах. – Пер.), вышел мальчик и направился ко мне. Первыми его словами было требование дать ему пять евро (цена одной ночи в гостинице) и мой креденсиаль. Пока я рылся в рюкзаке, мальчишка насмешливо смотрел на меня. Его поведение заставило меня вспомнить о персонаже страшного и толстого американского романа под названием «Мандинго». В этой книге изображены отец и сын, которые на своей ферме, на американском Юге, выращивают людей как скот – откармливают рабов и заставляют их размножаться, а потом продают плантаторам. Сын хозяина, несмотря на свой юный возраст, привык обращаться с этими подневольными людьми как с животными – сажает их на цепь и порет плетью без всякой жалости. Мне на мгновение показалось, что мой молодой тюремщик сейчас посмотрит мои зубы.
Когда я уплатил положенную сумму, мальчик отвел меня в темный узкий коридор и открыл дверь. За ней, в помещении, которое когда-то, видимо, было гаражом или подвалом, стояли двухэтажные кровати, причем так близко одна к другой, что между ними было почти невозможно пройти. Без всякого уважения расталкивая батавов и корейцев в рубашках, младший хозяин провел меня к моей постели и указал на нее пальцем. Потом он повернулся ко мне спиной и ушел.
Я не мог прогнать из памяти один образ: эта комната, с ее слабыми лампочками, низким потолком, по которому тянулись трубы, и желтоватой штукатуркой, напоминала мне здание почты, телеграфа и телефона в Сараеве. Во время боснийской войны его разделили на части временными перегородками и вселили миротворцев ООН – солдат разных национальностей. Почтовое здание стало царством коек, деревенских душей и солдатских пайков. Если быть вполне честным, я должен сказать, что те миротворцы были устроены лучше.
Я поставил рюкзак на выделенную мне кровать. Хрупкие пружины матраса слегка прогнулись, и я представил, как низко матрас опустится под моим телом. Кровать снизу занимал велосипедист, который в это время сидел на ее краю и смазывал свои мозоли какой-то помадой. Трудно сказать, что пахнет хуже – ступни велосипедиста или коричневая мазь, которой он их натирал.
«Доброго Пути!» – сказал он мне. Это приветствие было не слишком уместным, поскольку в этот момент меня ждал всего лишь путь до матраса верхней кровати. Он произнес эти слова немного в нос, и на этой основе я сделал два предположения – что он немец (это мне было безразлично) и, главное, что он принадлежит к огромному не знающему границ братству храпунов.
Я решил использовать остановку в этой гостинице хотя бы для того, чтобы принять душ. Санузел был спрятан в другом углу здания и освещен также плохо. Чтобы паломники не тратили слишком много воды, вместо кранов были установлены кнопочные выключатели. Сильно нажав на металлическую кнопку, – а когда ладони намылены, это невозможно, – человек заставляет течь маленький водопад теплой воды, который почти сразу иссякает. Никогда я не видел такого сложного устройства для экспериментов по искусственному созданию воспалительных процессов в легких. К счастью, за несколько минут своей тюремной жизни я уже приобрел свойственный всем заключенным дух непослушания. Поэтому я придумал способ, как не дать опуститься кнопке с помощью ватного тампона, один край которого косо срезан. Говорю вам об этом на всякий случай: вдруг судьба доведет и вас до таких крайностей.
Теперь – умытый, выбритый, с чистыми зубами – я нашел в себе достаточно сил, чтобы обдумать свой побег.
Я оделся и пошел в большую комнату, чтобы попытаться вернуть креденсиаль. Эта книжка уже была полна драгоценных штампов, и я ею гордился. По мере того как ты движешься вперед по Пути, питание этого драгоценного документа отметками почти становится самоцелью. Так что я никак не мог оставить его здесь, убегая. Комната показалась мне просторной и светлой по сравнению с темными узкими коридорами, откуда я вышел. За огромным столом, в одном из его концов, торжественно восседал мужчина зрелых лет, с проницательным взглядом; вид у него был суровый. Я сразу понял, что это отец принимавшего меня мальчика – другими словами я не смог бы его описать. Своим поведением он ясно давал понять, что он владыка этого места. Каждый, кто входит сюда, должен оставить свою волю у входа вместе с башмаками и подчиниться воле этого гуру. Он задал мне вопросы на нескольких языках, хотя держал в руке мой креденсиаль и потому знал, что я француз. Я понял: он хотел показать, что его владения, как империя Александра Македонского, простираются до края мира и что он много повидал на своем веку.
– Парижанин? – спросил он наконец.
Я мог лишь признать этот очевидный факт: мой адрес был написан крупными буквами в креденсиале.
– Я тоже когда-то жил в Париже, в квартале Пасси, – сказал он, не сводя с меня глаз.
– Это красивый квартал, – достаточно глупо заметил я.
– Квартал богатых людей! Но я не был богатым. Я жил в комнате для прислуги.
Ради приличия я собирался ответить: «У вас, наверно, был хороший вид из окон», но подумал о седьмых этажах без лифтов и придержал свой язык, смутно почувствовав, что хозяин гостиницы может принять эти слова за иронию.
– И вы тоже живете в красивом квартале, – продолжал он, второй господин после Бога. – Но уж точно не в комнате для прислуги…
Я переминался с ноги на ногу. Положение было серьезней, чем я опасался. Великий дух этого места явно не отличался сдержанностью, принятой у паломников, и хотел знать все. А если его допрос затянется надолго, я могу в конце концов признаться в таких недостатках, которые он мне не простит. Я представил, как может на него подействовать слово «врач» или «писатель», и вспомнил своего деда. Когда дед прибыл на место своей ссылки в 1943 году, его жизнь зависела от того, сумеет ли он понравиться своим тюремщикам. Это сравнение придало мне решимости, и я измерил разницу между его положением и моим. Дед был в плену, и тогда была война. А я, насколько мне известно, еще свободен, и Сан-Висенте-де-Баркеру, в отличие от Сараева, никто не бомбит. Я почувствовал прилив гордости, который вернул мне силу духа.
– Я бы хотел получить обратно мой креденсиаль.
