Но хотя эти так называемые памятники старины вызывают разочарование, сама обходная тропа соответствовала обещанному, и даже больше.
Путь поднимается вверх и стирается. Временами он становится почти невидимым – обычной тропинкой, искусственной линией, которая едва касается горы. Уже опытный паломник, который за долгие недели научился замечать метки святого Иакова еще до того, как они становятся видны, в этом диком краю может применить все свое искусство странника. Он определяет направление приблизительно. Его ум перешагивает через высокие горы и протягивает нить через долины. Он чувствует дорогу, угадывает ее; она равна по размеру этим гигантским рельефам, но он приручит ее шаг за шагом. Ничего не изменяя в своей походке, он перепрыгнет через гребни гор и перейдет через пропасти. Он еще никогда не был так мал, как среди этих огромных масс, но в то же время, благодаря своему уму и крошечной силе своих шагов, он одного размера с ними. Виктор Гюго сформулировал это так: «Пешеход – карликовый великан». Он ощущает себя сразу на дне бездны своего смирения и на вершине своей мощи. В состоянии безволия, в которое его привели недели странствия, с душой, освободившейся от желаний и ожиданий, с телом, которое укротило свои страдания и нетерпения на этом просторе, насыщенном красотой, одновременно бесконечном и завершенном, паломник готов увидеть нечто более великое, чем он, и, по правде говоря, более великое, чем всё в мире. По крайней мере, для меня этот долгий горный этап был временем, когда я пусть не видел Бога, но все же чувствовал Его дыхание.
Церкви и монастыри были только прихожими, в которых меня готовили к появлению чего-то, что еще оставалось невидимым. И вот, когда эти места уединения настроили меня на восприятие великой тайны, мне наконец было позволено предстать перед ней.
Нужно, чтобы паломник был наконец один и почти обнажен, чтобы он сбросил с себя мишуру литургии: лишь тогда он сможет подняться к небесам. Все религии слились вместе в этой встрече лицом к лицу с Основным Принципом. Как ацтекский жрец на пирамиде, шумер на зиккурате, Моисей на Синае, Христос на Голгофе, одинокий паломник на этих высотах, находясь во власти ветров и облаков, отрешается от мира, который он видит сверху и издалека, освобождается от себя и своих напрасных желаний и, наконец, достигает Единой, Основной, Изначальной Сущности. Не важно, каким именем он ее называет. Не важно, в чем воплощается это имя.
Я поднялся на пустынный перевал, где земля поросла низкой травой, и оказался среди тумана. Его полосы, похожие на куски белой ткани, обвивались вокруг больших утесов, поднимавшихся из земли. Маленькие озера, в которых отражалось небо, разрывали зелень альпийских лугов. Я проходил мимо телок и мимо овечьих стад. Вдруг на горизонте появилась группа диких лошадей с длинными гривами. Они прыгали на свободе: должно быть, их толкал ветер, если только их не встревожило мое присутствие. Один конь, крупней и отважней остальных, остановился и стоял в ожидании, пристально глядя на меня. Потом он изогнул шею, прочертив в воздухе причудливую линию, собрал вместе ноги, повернулся на месте и, бросив на меня последний взгляд, исчез.
Будь я первобытным человеком, я побежал бы в свою пещеру, нарисовал бы на ее стенах это божественное существо, которое увидел на короткий миг, и в этом рисунке сосредоточил бы всю силу и всю красоту мира. Именно так люди нашего времени после долгого обходного пути по монотеистическим религиям иногда возвращаются к прошлому и испытывают слепящий восторг, который заставляет их ощущать божественное начало в природе – в облаках, горе, конях. Паломничество – путешествие, которое, как спайка, соединяет в одно целое все этапы верования, от самого политеистического анимизма до веры в воплощенное Слово. Путь снова наполняет мир очарованием. А потом каждый человек в этой реальности, пропитанной святостью, волен вложить свою найденную вновь духовность в ту или иную религию или ни в одну из них. Во всяком случае, идя обходным путем через воздержание тела, душа теряет свою сухость и забывает отчаяние, в которое ее погрузили абсолютное господство материального начала над духовным, науки над верой, долголетия тела над вечностью загробного мира. Душу внезапно орошает поток энергии, которой она удивляется и при этом плохо представляет, что с ней делать.
Я навсегда благодарен предприимчивой хозяйке гостиницы за полный глубоких переживаний этап Пути. Спускаясь к плотине Салиме, я чувствовал, что стал немного иным человеком. Конечно, я не нес в руках скрижали Закона, никакой голос не продиктовал мне новый Коран или новые Евангелия. Я не стал пророком и пишу эти строки не для того, чтобы обратить кого-то в какое-либо учение. И все же в те минуты, которые были для меня вершиной мистики Пути, почувствовал, как реальный мир словно растаял и позволил мне увидеть то, что находится за ним и пропитывает каждое из его созданий.
Теперь к буддийскому блаженству добавилась новая полнота. Никогда мир не казался мне таким прекрасным.
Видение в лесу
Однако человек не может все время жить на вершинах – ни в прямом, ни в переносном смысле этих слов. Надо спускаться вниз, к другим людям. Именно это я и сделал – стал спускаться вниз через чащу из зеленых дубов, которая окружает искусственное озеро Салиме.
Во второй половине дня в самом сердце этого леса я столкнулся со странным существом. Первый человек, которого я увидел, спустившись со своей вершины, издали был похож на лесного духа. Человек античной эпохи посчитал бы его сатиром, фавном или воплощением лесного божества. Но когда я подошел ближе, стало ясно, что он больше приносит жертв Вакху, чем Пану: мужчина был сильно пьян. И все же это был паломник, и даже самый паломнический из них. Мне часто случалось встречать в дороге пеших странников с одной или двумя деталями традиционного наряда паломников, к примеру, с посохом или ракушкой. Но на этом человеке был полный наряд – плащ до лодыжек, шляпа с поднятыми надо лбом полями. К одежде повсюду приколоты кресты святого Иакова и ракушки всех сортов – от обычных, купленных в рыбном магазине на углу, до серебряной броши в виде стилизованной ракушки. К его большому посоху были подвешены, как в Средние века, тыквенные бутылки грушевидной формы. Единственной уступкой современности было то, что он нес на спине рюкзак с двумя лямками, а не старинную суму. Но рюкзак был старинного типа – из бежевого холста, так что подходил к остальному наряду.
Лицо мужчины тонуло в седой бороде, густой и лохматой, как кустарник в окружавшем нас лесу. Когда я остановился перед паломником, он долго рассматривал меня очень светлыми глазами, глубоко сидевшими в опухших из-за отека глазницах. Он держался за свой большой посох обеими руками и качался из стороны в сторону.
– Бон Камино! – сказал я.
Он пробурчал что-то пьяным голосом. Я с трудом понял, что он ответил:
– ‘утен ‘аг!
Это явно было сказано по-немецки. Я оживил в уме свои школьные воспоминания и сказал ему несколько слов на его языке. Он кивнул, несколько раз качнулся из стороны в сторону вокруг посоха, а потом спросил меня, немец я или нет. Только очень пьяный человек мог иметь какие-то сомнения по этому поводу, учитывая мое плохое знание немецкой грамматики и мой акцент. Я ответил, что я француз; он долго и медленно шевелил челюстями, пережевывая ответ. Внезапно он оторвал одну руку от посоха, направил на меня свой узловатый указательный палец, потом стукнул этим пальцем меня по груди и воскликнул по-немецки:
