Я смог пристроиться за широкой колонной, которая мешала мне видеть. Но, изогнувшись, я мог видеть хор. В толпе я заметил много лиц, которые видел на Пути. Это был и мой знакомый из Верхней Савойи, который каким-то чудом добрался до цели.
Наконец загремел орган. И началась грандиозная месса, украшенная чтением текстов на многих европейских языках. Ангельский голос монахини приводил в действие могучие голоса певцов; толпа подхватывала за ними напевы, проявляя при этом поразительное единство. Раньше я бы не поверил, что она способна на такое.
И наконец мне очень повезло: я присутствовал при том, как зажигали знаменитое ботафумейро – гигантскую кадильницу. Это большой серебряный горшок, который подвешен к потолку базилики на огромной веревке. Его наполняют миррой и ладаном, а потом зажигают их, и огромная кадильница начинает дымиться, как костер из хвороста. После этого шесть мужчин раскачивают ее. Дымящийся шар движется туда и обратно над трансептом со скоростью, кажется, шестьдесят километров в час, распространяя свой аромат по всей церкви. В тот момент, когда он взлетает в воздух, монахиня запевает гимн, который возбуждает восторг собравшихся. Этот спектакль идеально отрежиссирован и разучен за многие века, и зрители переживают волнующие минуты. Когда ботафумейро возвращается на свое место и гимн заканчивается, толпа приходит в себя. Все очень устали, но очищены от своих дурных настроений и убеждены, что пережили великое мгновение. Это настоящий конец паломничества.
Итальянец, с которым я разговорился, уходя с этой церемонии, сообщил мне одну подробность, которая могла бы разрушить ее очарование. По его словам, обычай зажигать ботафумейро имеет не религиозную, а санитарную причину. В Средние века паломники, даже после омовения в Лаваколле, были такими грязными, что в базилике, наполненной множеством плохо вымытых тел, было просто невозможно дышать. Священники нашли лишь один способ выжить – раскачивать в воздухе бочонок с благовониями. Этот рассказ не только не вызвал у меня отвращения к церемонии, но, наоборот, примирил в моей душе два ранее несовместимых факта – роскошь литургии и первобытную простоту Пути. Ладан и пурпур соединились с потом и серой грязью. Нить не была разорвана.
А ведь после того, как паломник прибывает на место, все направлено на то, чтобы разорвать эту нить. Соблазны и красоты Компостелы хоронят под собой воспоминания о Пути. Тело снова начинает двигаться по-городскому небрежно; ты медленно прохаживаешься по улочкам и скоро замечаешь, что даже покупаешь сувениры…
Потом самолет выбрасывает тебя из святилища и через несколько часов вбрасывает в твою привычную среду. Ты говорил себе, что больше никогда не сможешь ездить в машине, не представляя себя на месте тех, кто проделывает тот же путь пешком. Но как только ты садишься за руль, ты забываешь об этих обещаниях и со спокойной душой мчишься на большой скорости.
Некоторые черты Пути сохраняются в сознании чуть дольше. Для меня главной из них стала философия мочилы. Много месяцев после возвращения я размышлял над всеми страхами, которые испытывал в жизни. Я хладнокровно осмотрел то, что нес на спине, и выбросил много предметов, проектов, противоречий. Я попытался сделать свою ношу легче, чтобы не так тяжело было поднимать рюкзак моей жизни.
Но это тоже прошло. Эта страница постепенно была перевернута, и тревоги, принесенные с Пути, исчезли. Видимые следы паломничества быстро стираются в душе. За несколько недель все они исчезли. Возобновилась прежняя жизнь. Кажется, ничего не изменилось.
Разумеется, по некоторым признакам я понимаю, что Путь продолжает работать в глубине моего сознания. Не случайно я, вернувшись, написал историю Жака Кёра. Дом, где он родился, стоял на одном из Путей святого Иакова, по-французски Жака, и он в течение своего детства видел проходивших мимо жаке. Поскольку он тоже носил имя Жак, он горячо желал сходить на поклонение святому Иакову, хотя жизнь и не дала ему на это свободного времени. Описывая его прекрасную жизнь и средневековые Пути, я чувствовал себя почти так, словно надевал мочилу для нового путешествия, на этот раз словесного. Жак Кёр, как паломники, идущие в Компостелу, узнает, что такое свобода, когда теряет все. А поскольку до этого он приобрел и деньги, и власть, и роскошь, – это принесение всего в жертву придает его судьбе своеобразное величие, которое не чуждо духу Пути.
Однако все это – лишь косвенное и смутное влияние. Само же паломничество быстро стало для меня далеким воспоминанием. Когда я писал книгу «Великий Кёр» и собирал для нее каплю за каплей философский сок паломничества, я думал, что ради этого сока раздавил все отдельные минуты, из которых состояло мое путешествие. Короче говоря, от Пути у меня осталось лишь обобщенное и не слишком ясное знание, приобретенное на нем. Оно упоительно и драгоценно, но мне трудно было бы дать ему определение. Я думал, что все забыл.
А потом, в один снежный день в Шамони, во время завтрака я заговорил о своем паломничестве с двумя моими друзьями-издателями. Мари-Кристина Герен и Кристоф Рела, которые являются душой издательского дома «Герен», страстно любят горы. Они заинтересовались моим путешествием и задали мне тысячу вопросов – те, которые они задают альпинистам, вернувшимся из похода. Я ответил им и вспомнил много забавных историй. Это была одна из тех бесед, которые рождаются в горах за белым вином в теплой хижине, особенно если снаружи мороз. В конце завтрака мои собеседники посоветовали мне записать эти воспоминания, я согласился, но в душе негодовал. Я шел по этому Пути не для того, чтобы рассказывать об этом! Я ничего не писал ни на Пути, ни по возвращении с него. Я хотел пережить все это без всяких «взглядов с расстояния», без необходимости составлять отчет даже для себя самого. И когда я на каждом этапе видел паломников, лихорадочно записывавших что-то, я их жалел.
Но вот среди этой морозной зимы, среди белого пейзажа, по которому я шел в тот день, возвращаясь к себе домой, ко мне стали возвращаться образы сияющего неба и грязных тропинок, одиноких придорожных алтарей и морских берегов, в которые ударяли волны. Путь просыпался в моей памяти как узник в тюрьме, стучал в ее стены и звал меня. Я начал думать о нем и писать, и постепенно вернулось все.
Ничто не исчезло. Думать, что такое путешествие – всего лишь путешествие и что его можно забыть, словно засунуть в ящик, – ошибка или удобный самообман. Я не смог бы объяснить, как действует Путь и что он представляет собой на самом деле. Я только знаю, что он живой и что о нем можно рассказать только все сразу, так же как я прошел его весь целиком. Но даже так в рассказе нет чего-то главного, и я это знаю. Именно поэтому я скоро снова пойду по нему – и вы тоже.
