Дойдя до середины бесконечного спуска к Сан-Себастьяну, я почувствовал – может быть, оттого, что меня беспокоили эти пищеварительные мысли, – непреодолимое желание, легко объяснимое тем, что в предыдущие дни я страдал от запора. Каждый мой шаг отдавался в животе мучительной болью. Я дошел до места, где склон превращен в настоящий общественный парк с деревьями редких пород, аллеями и бассейнами. Дождь продолжал лить, и вокруг не было видно ни одного человека. Что делать?
В других обстоятельствах я, несомненно, проявил бы героизм и продолжал бы спускаться, сдерживаясь. Но, к моему великому удивлению, паломник, который уже присутствовал во мне, приказал мне поступить совершенно по-другому. Я поставил рюкзак на каменный стол, предназначенный для семейных пикников, перешагнул через подстриженные кусты живой изгороди и сел на корточки на клумбе.
Когда я возвращался к своему рюкзаку, мне вдруг стало страшно, что кто-то мог меня увидеть. Парк не был огорожен ни с одной стороны, а склон был крутой и потому сверху был виден весь до самого низа. Что будет, если меня схватят и отдадут под суд за то, что я облегчился в общественном парке в Стране Басков? На секунду представил себе, какой скандал это вызовет в историческом здании на набережной Конти, где находится академия, рассмеялся, забрал рюкзак со стола и продолжил путь, не оглядываясь назад. Потуже натянув капюшон на голову, я скрылся с места своего преступления – серая тень среди печальных деревьев, окутанных дождем.
Именно по таким случаям паломник измеряет свою новую слабость, которая является большой силой. Ты больше ничто и никто, ты только бедный паломник, чьи поступки не имеют никакого значения. Если бы меня обнаружили, никто не отдал бы меня под суд. Меня просто прогнали бы, пнув ногой, как ничтожного бродягу. Таким бродягой я уже и стал.
Возможно, это и есть одна из причин ухода в паломничество. Во всяком случае, со мной было именно так. По мере того, как жизнь лепит вас и загружает внутрь чувство ответственности и опыт, вам все больше кажется, что невозможно стать кем-то другим, снять тяжелый костюм, скроенный из ваших обязательств, успехов и ошибок. Но Путь совершает это чудо.
В течение предыдущих лет я примерял на себя один за другим манящие и почетные наряды, которые получал от общества. Но я не хотел, чтобы эти пестрые лохмотья из яркой мишуры стали роскошным саваном для моей свободы. И вот посол, которому в его резиденции прислуживали пятнадцать человек в белых куртках, академик, которого принимали в академию под старинным куполом, под бой барабанов, докатился до того, что бежит между деревьями общественного сада, чтобы скрыть самый незначительный и самый отвратительный из проступков. Можете мне не верить, если не хотите, но это был полезный опыт, и я был бы не прочь дать совет некоторым людям повторить его.
По-прежнему под мелким дождем я прошел через Сан-Себастьян с его широкими прямыми проспектами и добрался до берега моря. Первый этап Пути продолжал просвещать меня насчет моего нового положения. Я понял, что паломник никогда никуда не приходит. Он проходит где-то, и только. Он одновременно погружен в жизнь того места, где находится (передвигаясь пешком, он вступает в непосредственный контакт с местностью и ее жителями), и невероятно далек от этой жизни, потому что его судьба – уходить отовсюду. Даже если он старается шагать медленно, все в его внешности показывает, что он торопится уйти. Паломник не похож на туриста: турист мчится бегом от одного памятника прошлого к другому, так как пришел сюда, чтобы увидеть их. А причина присутствия здесь паломника находится в другом месте, там, где закончится его путешествие, – на крыльце собора в Компостеле.
В аристократическом Сан-Себастьяне с его роскошным приморским бульваром, шикарными виллами, прекрасными магазинами я сразу же ощутил всю свою незначительность. Здесь я был так мал, что меня почти не было видно. Паломника не видят, его не принимают в расчет. Его мимолетным присутствием можно пренебречь. Люди на улицах занимались своими делами. И даже те, кто гуляет или занимается бегом, как будто не замечают уже довольно грязного и плохо выбритого святошу, который идет мимо них, согнувшись под тяжестью соскользнувшего вбок рюкзака.
Дойдя до идеально круглого залива Де-ла-Конча, я спустился на песчаный пляж. Дождь прогнал прохожих с берега моря, и пляж был пуст. Однако прояснившееся небо обещало передышку. Дождь прекратился. Горизонт окрасился в изумрудные и индиговые тона, которые резко контрастировали с зеленым цветом островов и берегов. Я поставил свой рюкзак на песок, снял башмаки, подошел к морю и окунул ступни в его теплую воду. Потом вернулся к своим пожиткам и лег на песок. Между моими босыми ступнями, покрасневшими от ходьбы, я видел, словно картину в раме, окрашенный в прозрачные тона морской горизонт. На пляже снова появились гуляющие люди, и их собаки-компаньоны снова стали возиться в песке. Ни люди, ни животные не обращали внимания на случайно попавшего на пляж жаке в одежде совершенно недостойной такого шикарного курорта. Но паломник – как те отбросы, которые вынесены на берег морем и которые никто не дает себе труд убрать, потому что все знают, что море скоро унесет их обратно. Хотя паломник и неуместен среди этого пейзажа, это не беспокоит местных жителей: они уверены, что скоро он уйдет. Я так и сделал, тем более что дождь снова начал капать. Я шел вдоль длинных пляжей, мимо туннелей и вскоре оказался на другой стороне города, у подножия горы Игельдо. Затем я зашагал по дороге, которая извивалась между домами элитных жилых кварталов. Поскольку сезон еще не наступил, все окна были занавешены. Постепенно я выбрался из города.
Хотя в Сан-Себастьяне есть несколько гостиниц для паломников, я же собирался в этот первый вечер разбить палатку среди природы.
Первый незаконный привал
Этот этап уже был долгим, и, поднимаясь по склонам горы Игельдо, я чувствовал легкую одышку. Когда передвигаешься пешком, всегда нужно много времени, чтобы оказаться за пределами города. Хотя с этой стороны Сан-Себастьян достаточно быстро уступает место полям и диким песчаным равнинам побережья, пешеходу все же необходимо пройти мимо последних примыкающих к нему жилищ – мимо маленьких поселков, которые благодаря соседству с большим городом разбухли за счет новых домов.
На узкой дороге, у выхода из одного из этих застроенных особняками пригородных поселков, я с удивлением и удовольствием обнаружил нечто вроде дружеского привета. Кто-то поставил у стены маленький стол для паломников. На нем стояли кувшины с водой, из которых можно было наполнить пустые фляги. Рядом лежала, защищенная навесом, книга записей, в которой пешие странники могли оставить свои комментарии. Здесь же висел плакат с пожеланием удачного паломничества и сообщением – трудно сказать, жестоким или милосердным, – что им осталось пройти «всего» семьсот восемьдесят пять километров до Сантьяго. И главное, здесь был прикованный цепочкой к своей подушке штемпель, которым паломник мог отметить, что прошел этап. В Сан-Себастьяне мне не удалось поставить печать на креденсиаль: когда я проходил через город, туристическое бюро было уже закрыто. А я, паломник-новичок, не имел еще опыта, который позволяет более информированным странникам ставить печать на их паломнические паспорта в аптеках, барах и даже полицейских комиссариатах. Поэтому я ушел оттуда с пустыми руками. А на безвестном участке дороги, чуть ли не посреди безымянного «нигде», я сам с волнением в душе поставил первую печать на моем бумажном счетчике маршрута штемпелем, изображавшим красивую красную раковину. Я написал в книге горячую благодарность незнакомцу за этот подарок, и сделал это с такой же признательностью, как Брассенс для своего «жителя Оверни». (Жорж Брассенс – французский поэт и композитор, шансонье. В одной из его песен нищий благодарит за помощь уроженца Оверни, который дал ему немного дров, чтобы он согрелся. – Пер.) Потом я продолжил свой путь.
