Непопулистские политики не заявляют в пламенных речах, что они говорят от лица той или иной группы (хотя некоторые, действительно, представляют конкретные группы; в Европе, во всяком случае, названия партий часто указывают на то, что они представляют определенную клиентелу, например, мелких землевладельцев или христиан). А демократические политики средней руки вовсе не стремятся открыто исповедовать возвышенную этику, согласно которой мы все, несмотря на наши узкопартийные взгляды, участвуем в общем проекте, нацеленном на совершенствование фундаментальных политических ценностей политического сообщества
[71]. Но большинство из них вполне согласятся с тем, что представительство не является незыблемым и непогрешимым, что мнение оппонентов имеет право на существование, что общество не может быть представлено целиком и без остатка и что одна-единственная партия или человек не могут быть неизменными представителями подлинного народа вне демократических процедур и установлений. Что означает, что они имплицитно основываются на утверждении, сформулированном Хабермасом: «народ» существует только во множественном числе
[72].
Итак, популизм – это не психологическая особенность, не какой-то определенный социальный класс и не политика упрощенчества. И это не вопрос стиля. Да, Джордж Уоллес подчеркнуто носил дешевые костюмы и говорил американцам, что он «все ест с кетчупом». Да, некоторые популисты испытывают на прочность границы дозволенного, делая грубые заявления в теледебатах (или оскорбляя ведущего). Но из этого не следует, как считают некоторые социологи, что популисты – это просто-напросто люди с «плохими манерами»
[73]. Популизм – это не просто любая мобилизационная стратегия, которая апеллирует к «народу»
[74]; он использует весьма специфический язык. Популисты не просто критикуют элиты – они также претендуют на то, что они и только они являются представителями истинного народа. И этот особый язык – не просто субъективные впечатления. Такие исследователи, как Кит Хокинс, занимаются систематическим выявлением элементов популистского языка и даже сумели дать количественную оценку его распространению в различных странах
[75]. Таким образом, мы можем с полным основанием говорить о степенях популизма. Мы установили, что популистскую риторику можно изучить и зафиксировать. Следующий вопрос – что происходит, когда популистам предоставляется возможность воплотить свои идеи на практике.
II. Что популисты делают, или Популизм во власти
У нас может возникнуть искушение сделать вывод из всего вышеизложенного, что популисты живут в мире политических фантазий: они вообразили себе раскол между развращенными элитами и нравственно чистым, внутренне однородным, цельным народом, который не способен ни на что дурное, и разыгрывают карту символического представительства от лица этого народа против погрязшей в пороке политической реальности, которая такова, потому что популисты пока еще не пришли к власти. Разве такие фантазии не обречены на поражение?
Бытует мнение, что популистские партии – это изначально партии протеста, а партия у власти не может быть протестной, поскольку против себя самого протестовать не будешь (поэтому, когда политические акторы становятся властной элитой, они попросту уже не могут сохранять свои антиэлитистские позиции)
[76]. Наконец, существует представление, что как только популисты приходят к власти, они теряют свой харизматический ореол – которому суждено померкнуть в повседневной парламентской рутине. Обратимся к первому (на мой взгляд, неверному) определению популизма: в самом деле, кажется, что упрощенческие рецепты популистов неизбежно должны обнаружить свою несостоятельность. Антиполитика не в состоянии порождать реальную политику.
Представление о том, что популисты во власти так или иначе обречены на поражение, очень приятно. Но это иллюзия. Если популистские партии строят свою политику на протесте против элит, это не значит, что популизм в правительстве – это само по себе противоречие. Прежде всего, все неудачи популистов, пришедших к власти, всегда можно сваливать на элиты с их закулисными интригами – и не только на местные элиты, но и зарубежные (отсюда опять-таки отнюдь не случайная связь между популизмом и теориями заговора). Многие популисты-победители продолжают вести себя как жертвы; большинство ведет себя как угнетаемое меньшинство. Чавес постоянно указывал на темные делишки оппозиции – формально низложенной «олигархии», – которая пытается саботировать его «социализм XXI века». (А когда это выглядело не слишком убедительно, он всегда мог обвинить США в любых неудачах «боливарианской революции».) Реджеп Тайип Эрдоган тоже всегда позиционировал себя как отважного изгоя, который навсегда останется хулиганом из неблагополучного стамбульского района Касымпаша, сражающимся против старой кемалистской элиты Турецкой республики, – даже когда он давно уже сосредоточил в своих руках всю политическую, экономическую и культурную власть.
Популисты во власти продолжают настаивать на этой поляризации и готовить народ ни много ни мало как к своего рода апокалиптическому противостоянию. Они стремятся изо всех сил морализировать политический конфликт (для Чавеса Джордж Буш-младший был самим дьяволом, как он заявил во всеуслышание как-то раз на очередной сессии ООН). Во врагах никогда не бывает недостатка – и все они обычно являются врагами народа как целого. Чавес заявлял в самый разгар всеобщей забастовки, объявленной оппозицией в 2002 г.: «Тут дело не в “за Чавеса” или “против Чавеса”… это противостояние патриотов и врагов отечества»
[77]. «Кризис» – это не объективное положение, а вопрос интерпретации. Популист часто с готовностью объявляет текущее положение дел критическим и угрожающим в глобальном смысле слова, потому что такой кризис служит делу легитимизации популистского правительства. Другими словами, «кризис» может быть показным, а политика подается как существование на непрерывном осадном положении
[78]. Такие фигуры, как Чавес или Рафаэль Корреа в Эквадоре, рассматривают правление как непрерывную политическую кампанию – строго говоря, сходная установка может быть присуща и непопулистским политикам. Но Корреа идет дальше: он считает, что его задача как президента состоит в том, чтобы служить постоянным «мотивирующим фактором»
[79].
