Многочисленные опросы показывают, что индивидуальное социально-экономическое положение и поддержка правых популистских партий часто вообще никак не соотносятся между собой, потому что поддержка правых популистов обычно вытекает из гораздо более общих соображений респондента по поводу ситуации в стране в целом
[17]. Неверно сводить представления о национальном упадке или угрозе («Элиты отнимают у нас нашу собственную страну!») к личным страхам или «тревоге по поводу социального статуса». Многие сторонники популистских партий гордятся тем, что имеют собственное мнение (и даже проводят собственные изыскания) по поводу политической ситуации, и отвергают идею о том, что их взгляды связаны с их личной ситуацией или обусловлены личными эмоциями
[18].
Нужно с большой осторожностью относиться к таким нагруженным терминам, как «фрустрация», «гнев» и особенно «ресентимент», которые якобы объясняют популизм. На то есть по меньшей мере две причины. Прежде всего, хотя наблюдатели, употребляющие слово «ресентимент», возможно, в тот момент и не держат в голове Ницше с его «Генеалогией морали», тем не менее избежать соответствующих ассоциаций практически невозможно. Таким образом, получается, что те, кто испытывает чувство ресентимента, по определению слабы; хотя у Ницше ресентимент может подвигнуть охваченных им людей на творческую инициативу: умнейшие среди слабых побеждают сильных, преобразовывая иерархию человеческих ценностей. Тем не менее те, кого гложет обида и зависть, воспринимаются как люди с низменными устремлениями и реакционеры по складу характера
[19]. Они завидуют сильным и копят внутри себя эту неприязнь; таким образом, их отношение к сильным определяет их самовосприятие на самом глубоком уровне, поскольку они на самом деле мечтают о признании со стороны высших. В этом смысле завистники органически неспособны на автономное, независимое поведение. Они постоянно лгут себе по поводу своего реального положения, даже если сами не могут до конца поверить в собственную ложь. Как выразился Макс Шелер, яд ресентимента медленно разъедает души людей
[20].
Может, кто-то и вправду думает, что именно так дело обстоит с теми, кто носит бейсболки с надписью «Сделаем Америку снова великой». Или что за популистские партии голосуют исключительно авторитарные личности или, как говорят социальные психологи, личности с «низким уровнем доброжелательности»
[21]. Но у таких психологизирующих диагнозов – губительные политические последствия: они только укрепляют людей в их мнении относительно «либеральных элит» – что они не просто невыносимо высокомерны, но еще и откровенно не дотягивают до собственных демократических идеалов, поскольку, вместо того чтобы прислушаться к мнению простых людей, прописывают лечение боязливым и завистливым гражданам, назначая им политическую терапию. Факт в том, что «гнев» и «фрустрация» не всегда отчетливо выражены, кроме того, это не «просто эмоции», в том смысле, что их нельзя полностью отделить от мыслительного процесса. У гнева и фрустрации всегда есть причины, которые многие вполне способны так или иначе сформулировать
[22]. Я не хочу сказать, что все эти причины разумны и обоснованны и что их всегда нужно принимать за чистую монету. Чувство несправедливости или ощущение, что «у нас отняли страну», разумеется, само по себе не является оправданием. Но смещать дискуссию в сторону социальной психологии (в попытке рассматривать рассерженных и разочарованных граждан как потенциальных пациентов политического санатория) – значит пренебрегать базовой демократической обязанностью логического мышления. Здесь наши просвещенные либералы, похоже, воспроизводят жест исключения, свойственный их прославленным предшественникам в XIX в., которые весьма скептически относились к возможности поделиться своими властными полномочиями, полагая, что массы «слишком эмоциональны», чтобы быть способными к разумному голосованию.
Даже если считать, что ничто не должно мешать элитам критиковать ценностные ориентиры простых граждан, все равно довольно странно валить политические убеждения в одну кучу с социально-экономическим положением и психологическим состоянием тех, кто эти убеждения разделяет. Это все равно что сказать: суть социал-демократии в том, что ее сторонники – это рабочий народ, завидующий богатым людям. Представление о том, кто такие сторонники популизма, конечно, имеет важное значение для понимания этого явления. Но попытка объяснить этот сложный феномен как сумбурное политическое высказывание «неудачников, проигравших в процессе модернизации» – это не просто высокомерие. Это еще и никакое не объяснение.
Тогда почему же мы так часто к нему прибегаем? Потому что сознательно или бессознательно мы продолжаем исходить из допущений, вытекающих из теории модернизации, которая пережила свой расцвет в 1950-1960-х. Этим грешат даже те политологи и социологи, которые, если задать им вопрос в лоб, непременно ответят, что теория модернизации давно и полностью себя изжила. Именно либеральные интеллектуалы, такие как Дэниел Бэлл, Эдвард Шилз и Сеймур Мартин Липсет (все они – последователи Макса Вебера), в 1950-е годы стали описывать то, что они считали «популизмом», как беспомощное выражение тревог и гнева тех, кто мечтал о простой «досовременной» (premodern) жизни, как «в старые добрые времена»
[23]. Так, Липсет утверждал, что популизм привлекателен для «выбитых из колеи, раздраженных и психологически бездомных, потерпевших личные неудачи, социально изолированных, лишенных ощущения экономической безопасности, малообразованных, простодушных и авторитарных личностей»
[24]. Непосредственными мишенями для критики со стороны этих социологов были маккартизм и Общество Джона Бёрча, но их диагноз часто распространялся на случаи реального популистского бунта в Америке конца XIX в. Так, Виктор Феркисс считал последователей Фермерского альянса и Народной партии предтечами американской разновидности фашизма
[25]. Это утверждение было оспорено, но связанные с ним допущения не потеряли своей актуальности для многих современных экспертов в области социально-политических процессов
[26].
