— О каком горячем свидетеле вы говорите, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.
— Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету.
…Через пять минут мы уже были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния. Путилин откинул кисею, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:
— Твое мнение, доктор?
Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу: головка херувима с длинными белокурыми локонами, лицо ужасно — выражения такого страшного физического страдания мне никогда еще не приходилось наблюдать. Я взял труп на руки и поднес его к окну, из которого лился яркий дневной свет. Страшные колотые раны были видны удивительно отчетливо, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.
— Мне остается только присоединиться к мнению моих коллег… — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство!
— Эти страшные раны наносились живой девочке или она к тому времени была уже мертва?
— Судя по следам невыносимых физических мук на ее лице, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.
— Чем были сделаны эти раны-проколы?
— Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…
С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной невинной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы сразу же отправились, перед моими глазами стояло искаженное страшной гримасой невыразимого страдания лицо девочки. Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему:
— Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии.
С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры.
— Вы стойте в коридоре, у дверей, — обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам.
При нашем появлении человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал. Это был Губерман, тот страшный истязатель естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление. Невысокого роста, коренастый, уже преклонных лет, он обладал далеко не симпатичным лицом. Некая алчность посверкивала в его глазах, в которых теперь застыл и сильный испуг.
— Здравствуйте, Губерман! — произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда.
Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина.
— Я Путилин.
Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло.
— Вы Путилин?! Знаменитый Путилин? — пролепетал он.
Я заметил, как краска бросилась ему в лицо, но вместе с тем какая-то радость сверкнула в глазах. Начальник петербургской сыскной полиции усмехнулся:
— Оставив в стороне эпитет «знаменитый», остановимся просто на Путилине. Ну-с, а теперь давайте с вами поговорим по душам. Вы догадываетесь или, быть может, знаете о цели моего приезда сюда?
Обвиняемый ростовщик отрицательно покачал головой.
— Нет? Тем лучше. Изволите видеть, ваши сородичи упросили меня взяться за частное расследование вашего дела.
— О, господин Путилин! — рванулся к нему Губерман. — Спасите меня! Клянусь вам, я не повинен в этом страшном убийстве.
— Я постараюсь сделать для вас все, что смогу, но при условии, что вы будете со мной полностью откровенны.
— Спрашивайте все что угодно, я ничего от вас не утаю!
— Вы клянетесь, что не совершали этого преступления. Допустим, я хочу вам верить. Но… можете ли вы искренне, вашей святой Торой поклясться, что никто другой из ваших сородичей не мог совершить этого?
— Могу! Могу поклясться чем хотите! У нас нет, не существует ритуальных убийств. Это страшная клевета на еврейство.
— Скажите, у вас много врагов?
— Больше, чем друзей, господин Путилин.
— Эти враги — из-за вашей профессии ростовщика?
Губермана передернуло.
— Я, видит бог, никого не грабил…
— Позвольте, вы уже забыли и нарушаете свое обещание говорить мне одну лишь правду. Предупреждаю вас: еще одна ложь — и я бросаю ваше дело. Итак, отвечайте: ваши враги стали ими на почве ваших ростовщических операций?
— Да… — не поднимая головы, прошептал ростовщик.
— Вы многих разорили?..
— Я их не разорял. Они, должники, сами себя разоряли… Они брали деньги… Векселя… Неустойки… Опись… продажа с молотка…
— И много, я спрашиваю, таких, которые «сами себя разорили» благодаря знакомству с вами?
— Много.
— Не из евреев?
— Нет.
— Вы всех своих русских клиентов помните хорошо?
— Нет… Где же упомнить, господин Путилин…
— Но особенно лютых врагов знаете? С кем за последнее время вы имели столкновения из-за сведения денежных счетов?
Губерман начал медленно, обдумывая, перечислять фамилии.
— Скажите, а кто-нибудь из них грозил вам местью?
— Ах, господин Путилин, это были обычные фразы о том, что я захлебнусь проклятым золотом, что мне отольются их слезы…
Ростовщик схватился за голову и вдруг как-то завыл, зарыдал.
— Ай-ай-ай… — вырвалось у него с рыданием. — И это правда! Сбылось их проклятие… Золото, кажется, действительно сгубило меня. Все бы теперь отдал за свободу, за то, чтобы снять с себя страшное обвинение.
Путилин с сожалением поглядел на еврея.
— А такого-то вы не знаете? — тихо спросил он у него.
— Нет, что-то не помню…
— Я вам опишу его приметы.
Но когда сыщик указал эти приметы, то получил все тот же отрицательный ответ.
— В ночь накануне обнаружения трупа в вашей выгребной яме не слышали ли вы подозрительного шума, лая собаки во дворе?
— Может, и лаяла собака, не знаю. Мало ли когда она лает. Я специально приобрел ее, чтобы она охраняла двор.
Путилин погрузился в раздумья.
— Неутешительно… — пробормотал он, вставая. — Ну, прощайте, Губерман, а лучше — до свидания.
Домик на два окна
Когда мы подъехали к дому Губермана и вошли во двор, лицо Путилина было мрачно и темно, как и наступающая ранняя ночь.
— Дело темное… дело темное… — бормотал он.
Дом был опечатан. Собаки на цепи уже не было. Великий сыщик принялся за детальный осмотр двора. Он тщательно оглядел выгребную яму и собачью будку.
