Рон принес отпечатанные фото в бумажном конверте. Едва он вошел, мама выхватила у него конверт, уселась на диван и принялась за фотографии. Я тоже пыталась взглянуть, пытался и Рон, но она согнулась над стопкой снимков и не подпускала нас, пока перебирала, выдергивала те, что ей не нравились, и прятала их под ногу.
Она была уверена, что фотографии отражают взгляд фотографа: если на фото она выглядела хорошо, интересно, это означало, что Рон видит ее красоту и даже ее душу, и напротив, неудачные снимки доказывали, что он не видит, не ценит и не любит ее.
– Дай посмотреть, – попросила я, протягивая руку, пытаясь вытащить фотографии из-под ее ноги, но было поздно: она разорвала их пополам.
Мама повернулась, пожала плечами, склонила голову и подняла брови, как бы признавая, что мы имеем право сердиться, но в то же время глядя надменно, как бывало всегда, когда она рвала свои фотографии.
Я злилась, когда она так делала. Я начинала судить ее строже. Замечала, что она ходит, выворачивая ноги носками внутрь, обращала внимание на шероховатые, даже острые, будто лезвия, желтые мозоли на мизинцах, появившиеся из-за тесных туфель. Она добавляла в салаты хлопья пивных дрожжей, и они пахли пыльными комнатами. Корочки ее пирогов всегда проваливались, потому что она торопилась вынуть их из духовки. Когда-то мне нравилось, как подпрыгивает кончик ее носа, когда она жует; я сидела у нее на коленях, слушала звук, который она при этом издает, и он напоминал мне звук косы, сбривающей траву. Но теперь и движение кончика носа, и этот звук казались неправильными и странными. Из-за всего этого, думала я, она и встречается только с такими, как Рон, а не с моим отцом. Я стала считать, что в этом была ее вина: она была недостаточно красивой и оттого нелюбимой, недостойной любви – и это могло передаться мне.
♦
Все корпуса моей новой школы были одноэтажными, в испанском стиле, с оштукатуренными грязными стенами, с дворами и арками. Из класса в класс вели крытые галереи, вымощенные сверкающей плиткой и открытые всем ветрам. В дождливые дни вода заливала дворы и огороженное забором поле позади школы. Наша учительница, мисс Джонсон, была совсем молодой, преподавала первый год. Ровно подстриженные белокурые волосы обрамляли ее лицо, челка выгибалась ко лбу аккуратной дугой. Когда она улыбалась, на щеках внизу появлялись круглые подушечки, как будто она держала во рту что-то вкусное.
Я не знала наизусть клятву верности американскому флагу; когда в первый раз весь класс встал, чтобы ее произнести, я только шевелила губами. Одна девочка осталась на месте. Было похоже, что она осталась сидеть намеренно, не просто забыла встать.
– Я свидетельница Иеговы, – сказала она.
В следующий раз я тоже осталась сидеть.
– Почему ты не встаешь, чтобы прочитать клятву? – спросила мисс Джонсон.
– Я буддистка, – ответила я. По словам мамы, они с отцом исповедовали эту религию.
– О, – только и сказала мисс Джонсон и больше меня не спрашивала.
– Не только родители выбирают детей, – сказала мама. Я была уверена, что она почерпнула это из буддизма. – Говорят, дети тоже выбирают родителей. До рождения.
Я попыталась критически оценить свой выбор: отец – поблескивает издали, словно осколок зеркала, мать – рядом и всегда готова прийти на помощь. Я подумала, что если действительно сама выбрала родителей, то, пожалуй, выбрала бы их и во второй раз.
В школе мне нельзя было говорить об отце.
– Тебя могут похитить, – сказал Рон.
Когда мама сама была в моем возрасте, девочку из ее школы схватили и увезли в белом фургоне без окон, связанную по рукам и ногам. Но за городом похитители остановились на заправке, девочке удалось открыть дверь и сбежать. Я смутно понимала, что из-за отца меня могут похитить, но поскольку он никак не участвовал в моей повседневной жизни, этот сценарий казался слишком надуманным и киношным.
По настоянию Рона мы с мамой пошли в полицейский участок, где у меня сняли отпечатки пальцев. Какой-то человек окунул мой палец в густую черную жидкость и прижал к бумаге целиком, от одного края ногтя до другого; было немного больно, когда он хватал мои маленькие детские пальцы и перекатывал их, оставляя на бумаге уникальный, по словам мамы, узор из завитков. «Они называются папиллярными линиями», – сказала она. И показала, что ее завиваются строго по окружности, как топографическая карта холмов.
– У меня есть секрет, – сказала я новым друзьям в школе. Сказала вполголоса, чтобы произвести впечатление, будто не хочу рассказывать. Я чувствовала, что главный секрет в том, что нужно преуменьшить значимость. – Мой отец – Стив Джобс.
– А кто это? – спросили они.
– Он знаменитость, – ответила я. – Он изобрел персональный компьютер. Живет в особняке, ездит в кабриолете «Порше». И покупает новый каждый раз, как старый поцарапается.
Даже для моих собственных ушей эта история прозвучала неправдоподобно. Мы не так часто виделись, всего несколько раз покатались на роликах. У меня не было ни хорошей одежды, ни велосипеда, которые могли бы быть у ребенка с таким отцом. И фамилия у меня была другая.
– Он даже назвал в честь меня компьютер, – сказала я им.
– Какой компьютер? – спросила девочка по имени Элизабет.
– «Лиза», – ответила я.
– Компьютер с названием «Лиза»? – переспросила она. – Никогда о таком не слышала.
– Он опередил свое время, – я использовала мамины слова, хотя не совсем понимала, почему он его опередил. – А персональный компьютер он изобрел позже. Но вам нельзя об этом рассказывать, потому что, если кто-нибудь узнает, меня могут похитить.
Я упоминала об этом каждый раз, когда чувствовала потребность, оттягивала момент сколько могла, а потом позволяла признанию выплеснуться из меня. Не припомню, чтобы я чувствовала себя ущербной по сравнению с друзьями, у которых отцы были, просто на кончиках пальцев у меня таилось магическое альтер эго, нечто неявное, скрытое, и когда я чувствовала себя незначительной, оно начинало зудеть и покалывать, внутри словно нарастало напряжение, и тогда я искала повод поговорить об этом.
Еще я как-то услышала, что журнал Playboy назвал его самым сексуальным мужчиной года. Этим я хвалилась выборочно, потому что не знала, правда ли это и что именно это означает. Насколько мне было известно, есть Playboy, а есть Playgirl, и я точно не знала, говорилось ли о нем в журнале с обнаженными женщинами для мужчин или его фотография появилась на страницах журнала с обнаженными мужчинами для женщин. Я решила, что отец мог появиться обнаженным в Playboy, и от этой мысли у меня были мурашки по коже; мне казалось, если я смогу просто принять этот факт, это будет значить, что я взрослею.
Одна девочка в школе, Кирстен, стала ходить за мной по пятам, припевая:
– Твой папа – Стив Джобс, твой папа – Стив Джобс.
