– Как прошел твой день? – наконец спросила я. Мои руки тряслись, из самой глубины к горлу подкатывала тошнота. (Что будет на ужин? Что он ел на обед?)
– Хорошо, спасибо, – ответил он. И даже не взглянул на меня. Снова погрузился в молчание и не поворачивался ко мне до самого конца поездки.
Этого было недостаточно.
Этого было недостаточно!
На мгновение луч от фар высветил крону узловатых дубовых ветвей над дорогой, которые снова погрузились во мрак, когда мы миновали их.
По встречной вниз, с холма, катилась одинокая машина. Отец передвинул рычажок возле руля, тот щелкнул, и свет фар потускнел. Когда мы разъехались, он снова щелкнул переключателем, и лес осветился вновь. Я никогда раньше не замечала, чтобы кто-нибудь отключал дальний свет ради встречной машины, и почувствовала вспышку нежности к нему, потрясенная его утонченностью. (На следующий день, когда я рассказала об этом маме, та ответила, что все так делают: все оставляют только ближний свет, если в темноте навстречу кто-то едет.)
Мы повернули на Маунтин-Хоум-роуд, потом на дорогу с белыми столбиками по обеим сторонам, потрескавшимися и покосившимися, серебрившимися в темноте. И вот наконец показался дом: сначала флагшток, потом ворота, а потом и белеющий фасад.
Во дворе стояли теперь две деревянные кадки, каждая размером с небольшой автомобиль, из них торчали гигантские деревья, формой напоминавшие бонсай – росший под углом ствол венчало облачко листвы, похожее на губку. Я прошла за ним к главному входу под высокой аркой, над которой располагались комнаты и еще комнаты, соединявшиеся с другими помещениями на другой стороне. Дверь была больше и тяжелее, чем мне запомнилось с прошлого раза. Она была сделана из грубого дерева, и проведи я по ней рукой, наверняка занозила бы ее.
Войдя внутрь, он щелкнул выключателем, и звук эхом отразился от выложенного плиткой пола. В полумраке я разглядела громадную лестницу с изогнутой балюстрадой, а в просторной прихожей – прислоненный к стене мотоцикл, черная кожа и сверкающий хром, два зеркала и две фары по сторонам, делавшие его похожим на осу.
– Это твой? – спросила я. Мотоцикл символизировал другую жизнь.
– Да, – ответил он. – Но я на нем больше не езжу. Хочешь посидеть в джакузи позже?
Так вот для чего был купальник. Я попросила показать мне, где туалет. Никогда раньше я не видела таких, и в будущем эта комната станет воплощением моих представлений о роскоши: бачок был закреплен высоко над унитазом, с потолка опускался светильник в виде трехмерной звезды, вокруг раковины была мавританская плитка с цветными геометрическими узорами, бронзовые вентили напоминали крылья. В комнате царил полумрак и звенело эхо, потолок был так высоко, что нужно было задрать голову, чтобы его разглядеть. Я огляделась в поисках кнопки слива, заметила цепочку с белой керамической шишкой, потянула за нее, и в унитаз хлынула вода.
Я прошла за ним в зал: потолок, словно ребра, поддерживали темные балки. В центре стояли блестящий черный рояль с поднятой крышкой, торшер и черный кожаный диван. Массивная мебель казалась здесь маленькой. В следующей комнате находился камин с высокой аркой, под которой я могла пройти, выпрямившись во весь рост; дальше – кладовая с пустыми белыми полками до самого потолка. Сквозь распашные двери мы попали в огромную белую кухню. Я помнила эту вереницу комнат, запах плесени и заброшенности еще со своего первого посещения, но в тот раз не было мотоцикла и рояля.
Отец открыл холодильник, достал две большие деревянные плошки с салатом и бутылку сока, мутного из-за осадка. Больше на чистых белых полках ничего не было. Он налил нам по стакану до самого края, гораздо больше, чем я могла выпить, потом выложил на гигантские тарелки две горки салата: один – мелко потертая морковь с изюмом, второй – булгур с петрушкой.
– Я положу тебе понемногу каждого, хорошо? – спросил он. Я кивнула. Никто никогда не ставил передо мной столько еды. Он рассчитывал, что я все съем?
– А вот это, – сказал он, поднимая прямоугольную бутылку из зеленого стекла, – лучшее оливковое масло в мире.
Вообще мне не нравилось оливковое масло, но я дала ему начертить зеленую линию на салатах.
Потом он вручил мне исполинскую вилку. Салаты были холодные и безвкусные, я ощущала только твердость или мягкость ингридиентов. Мы сидели рядом на табуретах за кухонным столом лицом к плите, отец ел и читал газету. Через какое-то время он спросил, закончила ли я, получил утвердительный ответ, взял мои тарелку и стакан, почти полные, и отнес в раковину. Никак не комментируя то, что я так мало съела.
– Давай переоденемся, а после пойдем купаться, – объявил он.
Мы вышли через вторую дверь в коридор, ведущий к другим комнатам. Там была крашенная в белый лестница – краска на ступенях кое-где вытерлась.
– Придется пробежаться, – сказал отец. Сверху нельзя было выключить свет на первом этаже, поэтому он коснулся выключателя, и мы погрузились в темноту. Ступеньки скрипели. Я обняла стену, поднимаясь на ощупь.
– Бу, – произнес отец. А потом завыл, как привидение. – У-у-у-у-у…
Поднявшись, я подошла вслед за ним к двери, за которой скрывался хлипкий деревянный балкон под навесом – он выходил во двор, где стояли деревья в кадках. Балкон дрожал под нашими ногами.
– Совсем разваливается, – сказал отец. Мы прошли по нему к раздвижной двери, и та заскрипела, открываясь.
– Вот и гостевая комната, – сказал он.
– Почему гостевая? – спросила я.
– Потому что в такие селят людей, которых хочется упрятать подальше.
Это была целая квартира внутри дома.
Пахло в ней как и в остальных комнатах: старым ковром, и плесенью, и деревом, и краской. Я поднялась за ним по ступенькам, потом по маленькому коридору мы прошли в большую пустую комнату, его комнату. Там был матрас на полу и телевизор на металлическом кронштейне.
– А здесь твоя постель, – сказал он, указывая на комнату по соседству. На полу лежал красный ковер, матрас с туго натянутой простыней, а на нем – подушка.
Это маленькое, почти без мебели пространство в недрах громадного и пустынного дома, по которому гуляло эхо, походило на поставленную среди леса палатку.
Отец вышел, чтобы я могла переодеться. Когда я вернулась в его комнату, он ждал – в шортах и футболке, босиком. Протянул мне большое черное полотенце – гораздо больше и пушистее других полотенец. Все, что ему принадлежало, было большим: деревья в кадках, входная дверь, камин, вилки, холодильник, телевизор.
Рядом с лестницей я заметила лифт, на котором каталась в прошлый раз. Он скрывался под видом обычной двери, вот только сбоку были две черные кнопки. Я спросила, можем ли мы спуститься на нем; отец не возражал. Лифт трогался с места, только когда захлопывались внешние двери и задвигалась щеколда на внутренней складной решетчатой двери; решетка ромбами ехала вместе с нами, и откуда-то из глубины клетки доносилось жужжание. Стена скользила мимо, будто двигалась она, а не мы. Легко было представить себе, что нас на время посадили в маленькую тюрьму, чтобы выпустить совсем в другом месте. Когда лифт остановился и отец потянулся отодвинуть металлическую щеколду, его рука случайно задела мою. Я толкнула внешнюю дверь и выскочила в коридор.
