– Твой обед, – сказал он, протягивая мне пакет. Миндаль шуршал на дне.
Я пошла впереди него, через кладовую, столовую и огромную залу с роялем. На маленьком столике перед диваном лежала книжка под названием «Красный диван». Внутри были фотографии потрепанного дивана из красной замши, на котором сидели разные знаменитости в разных точках земного шара. Я перелистнула страницу и нашла отца. На фотографии он казался мечтательным – глаза загадочные, как древняя рукопись. В отличие от остальных знаменитостей в книге, он соединил кончики пальцев – указательный к указательному, средний к среднему и так далее, – отчего его руки напоминали ребра какого-то мелкого животного. В последующие месяцы я пыталась воспроизвести эту манеру складывать руки: на парте во время уроков, на столе перед ужином с мамой, на коленях в обеденный перерыв, когда мы с друзьями сидели на улице. У меня никак не получалось добиться того, чтобы поза выглядела естественной: в таком положении мои руки казались огромными и неуклюжими.
Мы вышли за дверь.
– Ты не будешь запирать? – спросила я.
– Там нечего красть, – ответил он.
– Ты мог бы купить больше мебели, – сказала я. Представила, каким грандиозным стал бы дом, если бы в нем была обстановка. Мне хотелось, чтобы отец привязался к дому, захотел украшать его, удержать при себе. В школе мы играли в игру под названием ДОСК: дом, особняк, сарай, квартира – записывали варианты машин, мужей, жилищных условий, а потом просчитывали наше будущее, основываясь на том, что выпадет. Я имела самое живое представление обо всех четырех категориях, вплоть до сарая, если считать таковым нашу квартирку на Оак-Гроув. Мой отец жил в особняке. Я больше не знала никого, кто еще мог бы таким похвастаться. Все хотели особняк и лучшие машины: «Порше», «Феррари», «Ламборгини».
На повороте, ведущем к шоссе 280, отец произнес:
– Если наметить цель взглядом, руки сами направляют машину, куда нужно. Это удивительно.
Он понятия не имел, что я тоже водила, сидя у мамы на коленях, когда мне было шесть. Возможно, ему казалось, что у меня нет прошлого, что я просто существую здесь и сейчас рядом с ним.
Он указал на вершину холма, по которому бежала Санд-Хилл-роуд: над крышами домов торчала Гуверская башня.
– Смотри, – сказал он. – Это пенис.
Я не совсем поняла, что он имеет в виду.
– Это пенис Пало-Алто, – повторил он. – Ты посмотри на эту красную головку.
Башня светилась в лучах утреннего солнца, и ее купол был того же цвета, что и крыши университетских зданий – цвета красного кирпича. Мы поднимались с мамой туда, на самый верх: там были колокола, голуби и ветер. Колокола окружала сетка, чтобы голуби не гнездились под ними.
– А, – ответила я, посмеиваясь и пытаясь соотнести здание с теми весьма немногочисленными пенисами, что мне довелось видеть – смотрящими вниз дряблыми колбасками телесного цвета.
– Похоже на пенис, – упрямо повторил он.
♦
– Когда мне будет сорок с небольшим, я умру, – примерно в это же время сказал мне отец.
Он впервые забрал меня от подружки. Его слова прозвучали драматично, как будто он пытался вызвать определенную реакцию. Но я не понимала, как мне реагировать. С точки зрения восьмилетнего ребенка сорок лет казались старостью. Втайне я была счастлива, что он поделился со мной, и рада тому, что у нас еще оставалось время побыть вместе – от четырех до девяти лет! Я уже знала, что он еще в молодости предсказал свою славу и раннюю смерть. Мама мне рассказала. Он что, думал, что мы не говорим о нем в его отсутствие? То, с какой серьезностью он это произнес, наводило как раз на эту мысль: казалось, он считал, будто все те годы, что его не было рядом, мы не вспоминали о нем. Будто когда он выходил из комнаты, комната переставала существовать.
В любом случае его утверждение казалось не трагическим, а наоборот, подающим надежду. По мне, несколько лет – это лучше, чем ничего.
Он был великим, а великие люди, вроде Леннона или Джона Кеннеди, умирали молодыми. Я этого не знала, но он знал.
Тем вечером по дороге к нему домой он сказал:
– Когда-то везде здесь были сады.
Теперь землю покрывали дороги и невысокие, тесно стоящие домики, которые смотрели так, будто стояли здесь вечность.
– Когда я умру, похорони меня под яблоней, – сказал он.
Я заметила себе, что нужно не забыть об этом позже.
Он часто повторял это, когда мы были одни, и я решила, что ответственность за похороны несу я. Он хотел, чтобы его закопали в землю так, без гроба. Чтобы напоить собой дерево.
Следующие две среды были похожи на первую: поездка на машине с поднятым верхом и включенным подогревом, холодные салаты с соком на ужин, джакузи, просмотр фильма на диске: «На север через северо-запад», «Новые времена», «Огни большого города». Прежде чем поставить диск, отец спрашивал, видела ли я уже этот фильм. Если мой ответ был отрицательным, он молча, серьезно качал головой, как будто это было большим упущением. Каждый раз, когда мне нужно было отойти в туалет, он останавливал фильм. На третью ночь я описалась во сне и, проснувшись, пришла в ужас: боялась, что люди, которые будут застилать постель, ему расскажут. В маленьком домике в стороне от большого дома жили муж и жена, которые готовили салаты, мыли посуду и меняли постельное белье. Мне было почти девять, я не писала под себя уже много лет. Но на следующей неделе на кровати были свежие простыни, и он ничего не сказал по этому поводу.
Перед ужином мы играли на рояле песню Heart and Soul, сменяя друг друга. Мне кажется, это была единственная песня, которую мы – любой из нас – умел играть. Музыка звенела в огромной пустой зале.
После фильма я отправилась в свою комнату. Я выждала, сколько смогла, набираясь смелости в наполненной пением сверчков темноте, потом подошла к его постели, притворяясь, что плачу. Возможно, я позаимствовала эту идею из фильма «Энни», где маленькая девочка по сюжету растопила сердце грубоватого мужчины. Стоя над постелью отца в своей спальной футболке и глядя на него сверху вниз, я осознавала, что я маленькая и пользуюсь тем, что у меня есть, – тем, что я девочка. Любовь по какой-то причине вызывают те, кто беззащитен, подумала я. И чтобы мы с ним стали близки, как другие отцы с дочерьми, нужно, чтобы он меня полюбил. К тому же его кровать была гораздо удобнее моей.
Он снял наушники и поднял на меня взгляд. После того как я ушла спать, он продолжил смотреть кино в больших наушниках.
– Мне приснился кошмар, – сказала я. – Можно я посплю с тобой?
– Да, наверное, – ответил он и указал на половину кровати дальше от телевизора. Я запрыгнула туда, и подушка растворилась под весом моей головы, словно была сделана из пустоты.
Казалось, моя просьба только подействовала ему на нервы, вместо того чтобы очаровать. Он был не таким отцом, какого я представляла себе на основании известных мне фактов. Да, у него были лифт, рояль и орган, он был богат, знаменит и хорош собой, но ничто из этого не приносило мне полного удовлетворения, потому что не искупало того вакуума, который я чувствовала рядом с ним, бесконечного одиночества – темной лестницы за кухней, ветра, задувающего на расшатанный балкон. Предполагалось, что именно этого мне и хотелось, но я не чувствовала той радости, на какую надеялась, будто оказалась на роскошном пиру, который застыл, замер по взмаху чьей-то руки.
