На газоне между дорогой и тротуаром росли пальмы, давшие улице Палм-драйв ее название. Их корни вились под асфальтом, отчего он покрылся буграми; его пытались выровнять, укладывая новые неровные слои, но все они не могли сдержать корней, и дорога по-прежнему была неровной. Мы сгибали в коленях ноги, чтобы отдача была не такой сильной. Пальмовые ветви падали на дорогу, иногда преграждая ее, и нам приходилось обходить их по земле. Когда ветви отрывались от ствола, из-за торчащих в разные стороны черешков он становился похожим на скирду рыбьих тушек.
– Мне бы хотелось быть индейцем, – сказал отец, глядя на холмы за университетом: издалека они казались безупречно гладкими и зелеными. Сочные лезвия травинок прорезали комья земли через два – три дня после первого сильного дождя и не исчезали всю зиму.
– Знаешь, они ходили босиком, – продолжал он. – По тем холмам. Еще до того, как все это появилось.
Я знала со школы, что их следы остались там, где перемалывали желуди в муку на каменных плитах.
– Обожаю зеленые холмы, – сказал отец. – Но больше всего они мне нравятся желтыми, сухими.
– А мне – зелеными, – ответила я, не понимая, как они могут кому-то нравиться мертвыми.
Мы доехали до овальной площади перед университетом, а потом и до самого университетского двора – плитка под ногами была из ромбиков чередующихся земляных оттенков, словно выцветший костюм арлекина.
– Хочешь ко мне на плечи?
Он нагнулся, подхватил меня под мышками – мне было девять, и я была маленькой для своего возраста – и поднял в воздух. Он пошатнулся и неуклюже присел. Мы кружили по двору, под арками, мимо золотых номеров на стеклянных дверях. Отец держал меня за ноги, но отпустил, когда стал терять равновесие. Он споткнулся, споткнулся еще раз, закачался, пытаясь удержаться в вертикальном положении, и я закачалась вместе с ним – на страшной высоте. А потом он упал. Летя вниз, я переживала за себя, за свои лицо и коленки – те части тела, которые ударятся об асфальт. Со временем я поняла, что он всегда падал. И все равно я разрешала ему сажать себя на плечи: мне казалось, что для него это важно. Я чувствовала это как перемену ветра: так он понимал взаимоотношения отца и дочери. Если бы я отказала, он бы отдалился.
Мы поднялись, отряхнулись – у него из повреждений были синяк пониже спины и ссадина на руке, я ободрала коленку – и направились к питьевому фонтанчику на краю двора. Он бил прямо из стены, уложенной ажурной плиткой. Оттуда виднелся следующий двор, поменьше, усыпанный зелеными листьями, словно осколками витражного стекла. Мне нравилось смотреть на солнечный свет из тени: так он не омывал все вокруг, не ослеплял, а сиял обособленно, сам по себе.
Мы поехали дальше по территории университета. Асфальт был грубым, зернистым – он отдавался щекоткой у меня в горле и в бедрах, мелодией в моих костях. Мы карабкались на роликах вверх по склону холма мимо фонтанчика и часов к металлическим столам на веранде кафе «Тресиддер», где передохнули и выпили яблочного сока. Я болтала в воздухе ногами, ощущая приятную тяжесть роликовых коньков, и засовывала пальцы в прохладную металлическую решетку сидений. Нас укрывали ветви дуба – он рос на возвышении внутри двора, от земли кверху по серебристой коре вились глубокие черные борозды.
На обратном пути мы катились вниз со склона холма по неровному асфальту, я неслась впереди отца и изображала дорожный камертон:
– А-а-а-а! – пела я, и мой голос вздрагивал на каждом остром камне.
– А ты шустрая, – сказал он. – Только не слишком задавайся.
– Хорошо, – ответила я. «Задаваться» – ни от кого раньше я такого слова не слышала.
Он указывал мне на витражи и золотую плитку, на то, как каменщики работали с местным песчаником, из которого было сделано все: от колонн до внешних стен – для них использовались целые глыбы. В камне были крупные зерна песка, свет придавал ему объем, он казался неотшлифованным, грубым. Некоторые места украшала резьба, как каменная вышивка.
– Думаешь, каменщики приехали из других стран, чтобы все это построить? – спросил отец, касаясь большого, похожего на подушку прямоугольника, выпирающего из стены.
Я видела здание его глазами: груда камней, вырезанных и расставленных по местам человеческими руками. Я начинала понимать, что в отце уживаются две противоборствующие черты: одна тонкая и чувствительная, как зубной нерв, а вторая черствая, прямолинейная и слепая ко всему. По тому, с каким вниманием он относился к деталям, что думал о каменщиках, которые построили здание, обточили и уложили каменные блоки, я догадалась, что он способен внимательно относиться и к людям тоже. Ко мне.
– Знаешь, я не учился в университете, – сказал он. – Может, и ты не будешь. Лучше сразу отправиться в большой мир.
Если бы я не пошла в университет, то была бы совсем как он. В тот момент я чувствовала, будто мы были центром Вселенной. Он всегда носил его в себе, это ощущение центра.
– Там в самые продуктивные годы тебя учат думать, как остальные, – сказал он. – Это убивает творческое начало. Превращает людей в болванов.
Его слова казались мне логичными. И все же мне было любопытно, почему во время наших прогулок его тянуло в Стэнфорд, за что он как будто любил это место, хотя и не верил в него.
– Он просто затаил обиду, – заявила мама, когда я сказала ей, что мы с отцом думаем, что университет – пустая трата времени.
Когда мы переезжали через дорогу, отец взял меня за руку.
– Знаешь, почему мы держимся за руки? – спросил он.
– Потому что так надо?
Я надеялась, что он ответит: «Потому что я твой отец». За руки мы держались, только когда переходили дорогу, и я с нетерпением ждала этих моментов.
– Нет, – ответил он. – Потому что если вдруг появится машина, я смогу оттащить тебя с проезжей части.
На Юниверсити-авеню он показал мне на бездомного, сидевшего в подворотне с картонной табличкой в руках.
– Это я через два года, – сказал он.
Несколько минут спустя, когда мы углубились в спальный район, удаляясь от главной улицы и приближаясь к нашему дому, он выпустил газы – тишину нарушил громкий звук, как будто лопнул шарик. Отец покатился дальше, как ни в чем не бывало. Когда он снова это сделал, я отвернулась. После третьего раза он пробормотал:
– Извини.
– Все в порядке, – ответила я, сгорая от стыда за него.
Мы с отцом добрались до нашего квартала: во дворах и на тротуарах играли дети. Прямо напротив нашего дома жила Джен, высокая женщина с короткой стрижкой, чей муж работал в NeXT. Дальше по дороге, по соседству с Джен стоял темный деревянный дом женщины, которая встречалась с отцом, когда мама была беременна мной, – с тех пор она успела выйти замуж и родить сына. Казалось странным совпадением, что мы переехали именно туда, где жили еще двое людей, связанных с отцом, но мама сказала, что он непостижимым образом притягивает совпадения.
