В ту неделю я ходила босиком по песчаным дорожкам, и тепло поднималось по икрам до самых коленей. Через несколько дней темные волоски на моих руках совсем выцвели. Сквозь лупу океанской воды ярко и отчетливо видны были песчинки и плещущиеся на мелководье желтые рыбки – и те, и другие казались больше. До этого путешествия я никогда не слышала, что пина колада бывает безалкогольной; теперь я пила этот коктейль по меньшей мере трижды в день.
Я подружилась с девочкой по имени Лорен, моей ровестницей, которая тоже жила в Калифорнии. Вместе мы бегали по лужайкам и пляжам, у бассейна, в перерывах между завтраком и обедом, обедом и ужином. Мы видели рыбок с черными губами, одного черного лебедя, гекконов и птичек. В сувенирном магазине продавались браслеты в виде дуги шириной в несколько сантиметров, каждый из цельного куска отполированной до блеска акации.
– Давай купим по одному маме и Тине, – предложил отец. Браслеты звонко и мягко звучали, ударяясь друг о друга на кронштейне, где висели.
Я тоже хотела браслет, но мои руки и запястья были слишком маленькими.
Отец купил мне раздельный купальник из красного хлопка с цветочным узором. Я никогда раньше не носила таких. У моей подруги Лорен был похожий, тоже из сувенирного магазина, только голубой.
Тина ходила в джинсах, футболках и туфлях без каблуков. У нее были широкие запястья, большая грудь, и, разговаривая со мной, она приседала, чтобы мы были одного роста. Она заливисто смеялась, отчего все ее лицо хорошело. Ее нос был похож на мамин – маленький и прямой, со слегка скошенным, заостренным кончиком. Она сама подстригала себе челку.
Тина была веселой и одновременно грустной, склонной к самоиронии. Я видела, что нравлюсь ей, что ее забавляю. Мне казалось, что она женщина и вместе с тем маленькая девочка. Или же она так хорошо помнила, каково быть ребенком моего возраста, что расстояния между нами я почти не чувствовала. Дома, в Пало-Алто, когда мы все вместе ехали куда-нибудь в отцовском «Порше», она втискивала свое длинное тело на заднее сидение, чтобы я могла сидеть рядом с отцом на переднем. Уже тогда я понимала, что они с отцом были странной парой: нередко он со своим самомнением становился невыносим, и тогда исчезала та его сторона, что была наиболее близка ей.
Однажды я слышала, как он сказал:
– Она могла бы ходить в мешковине, простой мешковине.
Будто красота измерялась трудностью препятствий, которые могла преодолеть. Таким же тоном он говорил и об Ингрид Бергман. Я пыталась разглядеть это в Тине, потому что не считала ее особенной красавицей. Ее ресницы были такими же светлыми, как и волосы. Она не старалась казаться красивой, а тогда для меня красота была именно в старании. Но иногда она отбрасывала с лица челку, ее глаза загорались в солнечном свете – такие же голубые, как вода в бассейне, – и тогда ее лицо открывалось, открывалась его красота. Но после она опускала взгляд, поправляла волосы и снова становилась привычной Тиной.
Когда мы шли на ужин по белой песчаной дорожке, что вилась через лес, – мы с Тиной по левую и правую руку от отца – он обнял нас. Его ладонь оказалась у меня на ребрах, под мышкой.
– Женщины моей жизни, – провозгласил он медленно, немного в нос, проговаривая каждое слово, как будто объявлял новый акт представления. Произнося это, он смотрел вперед и вверх, словно обращался к лесу.
Я была одной из его женщин! Это наполнило меня такой радостью, что мне пришлось отвернуться, потупить взгляд и уставиться на песок, на свои босые ступни, чтобы он не заметил, как я улыбаюсь.
Он нагнулся поцеловать Тину, и рука, которой он держал меня, скользнула вверх, пальцы впились мне под мышку и дергались с каждым шагом. Мне не хотелось прерывать объятие, хотелось остаться одной из его женщин.
– Разве она не красавица? – спросил он за ужином, когда Тина отошла помыть руки. Когда мы с ним хоть на минуту оставались вдвоем, он начинал расписывать ее красоту, вздыхая, как если бы она была далеко, а ее красота – недосягаема для него.
Когда Тина вернулась, он склонил голову и поцеловал ее, что-то бормоча и шепча ей на ухо. Она запротестовала, он схватил ее за затылок, балансируя на ножке стула. Пока они целовались, он прижал ладонь к ее груди, наморщив футболку.
– М-м-м, – протянул он.
Одновременно я чувствовала отвращение и была заинтригована. Я предположила, что моя роль – смотреть и отмечать, насколько он без ума от нее, хотя я чувствовала себя странно, находясь рядом, когда они вели себя так. Его поведение казалось неестественным, картинным, будто все происходило на сцене.
Почему она его не остановила? Может быть, потому что была юной и была влюблена.
– Почему вы тискались прямо при мне? – спросила я Тину как-то раз, много позже.
– Он так делал, когда чувствовал себя неуютно, – ответила она. – А ему было неуютно рядом с тобой, он не знал, как себя вести, как к тебе относиться. Приемы, которые он использовал, чтобы расположить к себе взрослых, не действовали на тебя, ребенка. Ты видела его насквозь. Поэтому он использовал меня как средство от неловкости.
Предположение, что именно из-за моего присутствия он вел себя так, будто не замечает моего существования, было выше моего понимания – в те моменты я чувствовала себя ничтожеством, песчинкой, недостойной и одного взгляда. По словам Тины, напряжение было таким сильным, что, когда мы вернулись с Гавайских островов, она решила больше не приезжать к отцу, если с ним была я, чтобы он научился общаться со мной наедине.
Мама и Мона тоже обратили внимание, что отец на людях проявлял к Тине чрезмерную нежность. Иногда это продолжалось минутами, и он при этом постанывал – не только при мне, но и при взрослых тоже. Но я была ребенком, и такое поведение в моем присутствии было неподобающим. Их беспокоили его шутки и откровенное поведение, и отчасти по этой причине Мона стала настаивать – вскоре после того как мы вернулись с Гавайев, – что мне, как ребенку, взрослеющему рядом с матерью и лишенному постоянного отцовского внимания, нужно ходить к психотерапевту-мужчине, чтобы понять, как выстраивать близкие взаимоотношения с хорошим, надежным человеком.
Мама согласилась, что это стоящая идея, отец согласился платить. Она стала раз в неделю возить меня к доктору Лейку, которого рекомендовала нам Мона и к которому я ходила потом много лет. С тех пор как я начала терапию, то есть с девяти лет, мои воспоминания стали отчетливее – возможно, оттого что я стала старше или потому что раз в неделю в ходе наших сеансов я пыталась облечь свою жизнь в слова.
Закончив целовать Тину, отец поправил стул, вздохнул и принялся за еду.
– Знаешь, – сказал он. – Когда-то Тину показывали по телевизору. В рекламе. Когда она была еще ребенком. Младше тебя.
На меня это произвело большое впечатление. Позже отец показал мне эту рекламу: в магазинчике на пляже белокурая девочка стоит рядом с мальчиком, мальчик разжимает кулак и высыпает на прилавок горсть мелочи и стеклянный шарик, чтобы расплатиться за коробку сладостей.
