В «Нуэве» не ставили оценок. Вместо этого учителя писали от руки длинные характеристики, которые обсуждались на встречах с родителями. Когда я перешла в новую школу, все мое внимание сосредоточилось на социальной сфере, поэтому мои характеристики не блистали.
Я с ужасом ждала этих встреч – солидарности мамы и учительницы, двух женщин, порицающих мой идеальный внешний вид и недостаточную прилежность. Мама всегда хорошо одевалась для таких посещений, внимательно слушала и вела себя сдержанно, как будто дома мы тоже были сдержанны и почтительны друг с другом, хотя на самом деле она все чаще на меня сердилась.
Моя учительница Ли сказала маме, что мне нужно обзавестись хобби.
– Если у нее появится какое-то увлечение помимо школы, то и учиться она станет лучше.
– Все, что тебе интересно, – сказала Ли, глядя на меня. – Что-нибудь, что хотелось бы попробовать. Не связанное со школой.
И это, по их мнению, наказание?! Больше похоже на подарок! Месяц назад мама сводила меня на отчетный концерт в студию танцев «Зоар» за книжным магазином на Калифорния-авеню, и там я смотрела, как женщины в трико прыгают под музыку среди разноцветных огней в белых палатках. С раскинутыми руками, растопыренными пальцами, они мелко и быстро покачивались, как отряхивают с себя пыль купающиеся в лужах птички.
– Мне бы хотелось ходить на танцы, – ответила я. – Джаз.
– Отлично, – сказала Ли. – У нас есть план.
Я стала дважды в неделю ходить на танцы, но мы с мамой все равно ссорились из-за моих нарядов и недостаточной усидчивости. Каждая деталь, необходимая мне для создания образа, попадала в список запрещенных ею, поэтому я постоянно врала и носила запретную одежду тайком, пребывая в постоянном страхе, что однажды она без предупреждения нагрянет в школу или что позвонит учительница, и она узнает.
И вот это случилось. Обычно я ездила домой на автобусе и до своей остановки успевала переодеться и стереть макияж, но как-то раз мама спонтанно решила за мной заехать и увидела накрашенной, с висячими сережками и в короткой юбке поверх драных чулок. К машине мы шли в молчании.
– Это всего лишь сережки, – сказала я в машине. – Почему ты так из-за них злишься?
Сережки были центральным элементом моего образа. Они намекали на секс.
– Они неприличные, – заявила мама. – Сними их.
– Но другие дети их носят, – ответила я, осознавая, что, с одной стороны, сказала правду и сережки были всего лишь сережками, а с другой – что они были чем-то еще и мама тоже в чем-то права, хотя я не совсем понимала, в чем.
– Мне плевать на других детей, – она потянулась ко мне, будто хотела вырвать их из моих ушей. Я увернулась.
– Я запрещаю тебе гулять месяц, – заявила она. До этого она уже запретила мне гулять два месяца за то, что я протащила в школу мини-юбку и черные нейлоновые колготки в рюкзаке. – А еще тебе запрещается пользоваться телефоном, юная леди, – добавила она, стиснув зубы. – Ты врешь и ты юлишь.
Это была правда. Я тайно носила запрещенную одежду. Тайком пробиралась в ее ванную, когда ее не было дома, и брила ноги, пока икры не начинали отражать свет. А потом врала, что не трогала бритву.
– И месяц без карманных денег.
Мне выдавали пять долларов в неделю, но так часто наказывали за мою одежду, отрицательные характеристики в школе, за то, что я не делала домашнее задание, когда обещала, что сделаю, что я провела без карманных денег по меньшей мере месяца три. Единственные средства, которыми я располагала, я получала от отца Кейт Уилленборг, который выдавал нам по двадцатидолларовой купюре и высаживал у торгового центра. Мне казалось, что деньги нужно как можно скорее потратить, превратить в предметы, пока они не исчезли.
Когда мы вернулись домой, мама стала кричать. Я беспокоилась, что соседи услышат. По ее венам будто бежала какая-то неведомая мощь, напряжение было слишком высоко для ее небольшого тела. Она затрясла указательным пальцем прямо у меня перед носом, ее щеки порозовели.
– Ты впустую тратишь свою жизнь, – сказала она. – Если ты сейчас не будешь учиться, то потом не сможешь заниматься делом, которое любишь, не сможешь работать с умными людьми.
– Но я только в пятом классе, – ответила я.
– Ты не понимаешь, – сказала она и заплакала. – Работа, которую ты делаешь сейчас, приведет тебя к работе, которой ты будешь заниматься в будущем. Она определяет людей, с которыми ты проведешь свою жизнь, насколько они будут интересными. Твоих коллег.
– Да плевать на коллег, – ответила я. Я представляла себе людей в душной комнате, которые воображали, что здорово проводят время, но в действительности лгали себе. Мне казалось, мама меня обманывает, потому что хочет, чтобы я стала такой, как она. В этом не было смысла – у нее не было никаких коллег. Но из-за того, с какой настойчивостью она заставляла меня отказаться от собственного мировосприятия и перенять ее, я предположила, что, если сделаю это, в конце концов превращусь в нее. Я была уверена, что если откажусь от всякой радости в пользу учебы, сулящей мне награду в отдаленной перспективе, то в результате получу такую же пресную и бесцветную жизнь, какой была жизнь в школе. И только годы спустя я поняла, что она говорила о собственной потере – о том, что, так рано родив ребенка, не смогла продолжать учиться, найти интересную работу. О том, что теперь она работала одна, а ведь ей, может быть, понравилось бы работать в команде. И то, как отчаянно она заставляла меня учиться, чтобы потом у меня была хорошая жизнь, ярче всего выражало то неимоверное чувство утраты, что она испытывала.
– Потом тебе не будет плевать, маленькая дрянь, – ответила она, с такой силой пнув дверь моей спальни, что на белой краске остался след, похожий на удивленно открытый рот.
Несколько дней спустя я застала маму в ванной: склонившись на раковиной, она острогубцами сдирала брекеты.
– Что ты делаешь?
– Ортодонт сказал, еще год, – ответила она, – но я не хочу.
Что-то громко треснуло.
– Мам, сходи к врачу. Пусть он это сделает.
– Не могу ждать. Не могу так больше жить.
Я заметила, что в последнее время она жалуется на них чаще обычного: больно, еда застревает, надоело менять ободки. Ей хотелось как можно скорее от них избавиться. По ее словам, из-за того что она так часто меняла ободки, зубы смещались быстрее и теперь были достаточно ровными.
– Пожалуйста, не надо, – попросила я. Я стояла рядом с ней в маленькой ванной. Проволока торчала наружу, как серебристые усы.
– Я не перестану, – ответила она. – Иди отсюда. Займись чем-нибудь другим.
♦
Иногда по вечерам звонил Тоби. Он был уже в шестом классе и пользовался популярностью в школе. У него были светлые волосы, длинная шея и торчащие в стороны уши, словно нежные раковины. Его голос был густым и низким, с хрипотцой, в нем иногда все еще звучали высокие нотки. Я флиртовала с ним в школе: поглядывала и быстро отводила глаза, а потом мы с подружками заливались смехом.
