– Хочешь встречаться? – как-то раз спросил он.
– Конечно, – ответила я. Я заранее решила, что если он спросит, отвечу: «Конечно», – это означало согласие, но звучало сдержанно.
Мы запланировали французский поцелуй. В обеденный перерыв Кейт с Крэйгом должны были сопроводить нас к Дровам. Дровами мы называли местность на самом краю школьного участка – там, в изгибе пожарного проезда, тянущегося вдоль пересохшего русла ручья, находилась вырубка и лежали распиленные стволы. Обеденный перерыв длился всего сорок минут, и с учетом дороги оставалось не так много времени на поцелуй.
Мы пошли по тропинке от школы, потом пересекли по мостику ручей в тени деревьев, напомнивший мне «Мост в Терабитию» – книгу, заставившую меня прочувствовать всю значимость любви и жизни. В теплом сухом воздухе трепетали ленточки свежего ветра. Листья шуршали под ногами, деревья над головой отбрасывали на тропинку прохладные тени, солнечные блики сияли по всему лесу, словно белая краска.
– So kiss a little longer, longer with Big Red, – пропела Кейт.
После моста тропинка стала более крутой и заросшей, и я чуть было не упала, поскользнувшись, но удержалась, хватаясь за ветки и стараясь не потерять сережки.
Когда мы дошли до места, Тоби сказал:
– Теперь вам, наверное, лучше уйти.
– Да, – подхватила я. – Спасибо, что привели нас.
В школе я врала: говорила, что уже целовалась, потому что стыдилась того, что отец начал раньше меня, и думала, что буду выглядеть привлекательнее, если пройдет слух о том, что я это уже делала. У меня закружилась голова. Я встала на пенек, чтобы наши лица оказались на одном уровне.
– Ну… – произнес он.
От него пахло мылом и стиральным порошком. У меня по спине побежали мурашки, из живота поднималось тепло. Я не совсем представляла, как долго все должно длиться, насколько лихорадочно нужно шевелить языком. Поцелуй был теплым, приятным и электрическим, температура у Тоби во рту была на градус-два ниже, рот казался не таким соленым. Я спрашивала себя, правильно ли двигаю языком? Сколько внимания уделять его языку и сколько – своему собственному?
Мое сердце трепетало. Его язык казался алчным, ищущим, заостренным на конце, Тоби с силой проталкивал его в мой рот. Подбородок намок от слюны, и в какой-то момент я забеспокоилась, как мне ее стереть, когда все закончится. Он провел языком позади моих верхних передних зубов, по бугоркам на моем небе.
У меня затекла шея, поэтому я рискнула прерваться и склонить голову на другую сторону, перебросив и волосы тоже. В попытке возобновить поцелуй мы столкнулись зубами. Мы оба нервно хихикнули, потом продолжили. Впоследствии я научилась поворачивать язык в обе стороны так, чтобы открыть мягкую нижнюю часть.
Мы не совсем представляли, когда пора закончить, но нам нужно было вернуться в класс. К тому же мы уже поцеловались, склонив головы и в ту сторону, и в другую.
– Пора идти, – сказала я. На ватных ногах я соскочила с пенька. Его губы покраснели по краям. Он вытер рот тыльной стороной ладони.
Когда он отвернулся, я сделала то же самое.
Следующим летом, когда мы целовались в кинотеатрах, на пляже, в заповеднике «Бейлендс» и в фургоне его матери, когда мы обменялись не одним десятком писем, Тоби позвонил, чтобы со всем покончить. Я говорила с ним по новому беспроводному телефону в брызгах краски, который мама купила, когда мы въехали в дом на Ринконада-авеню. Как и микроволновка, телефон был символом того, что наша жизнь пошла в гору.
– Думаю, нам нужно расстаться, – сказал он.
Я почувствовала укол вины, которую не могла объяснить.
– Прости, если я что-то сделала не так, – ответила я, задыхаясь.
– Чего? Да все в порядке, – ответил он.
Я повесила трубку, отправилась в мамину ванную и стала рыться в маминой красной кожаной косметичке, где она хранила драгоценности и где я однажды нашла свои детские зубы. Рядом с ней на выложенной плиткой полке лежал кулон и два индийских браслета, на которые я давно положила глаз, но которые мне не разрешалось носить. Я надела их. Было утро воскресенья, мама ушла по делам на несколько часов. Подняв руку, чтобы не слетели браслеты, я прошла в ее гардеробную и, покопавшись в одежде, достала из корзины с грязным бельем шелковую персиковую блузку с короткими рукавами, пуговицами спереди и воротником. Надевать ее мне тоже было нельзя. Я натянула блузку через голову, чтобы не расстегивать. И вот я уже чувствовала себя по-другому – сильнее.
Я снова взяла телефон и села на ее кровати. Собралась позвонить ему, чтобы показать мою уверенность, мой новый независимый дух.
– Алло?
– Привет, это снова я. Я только хотела сказать, чтобы ты не переживал. Я в порядке, – едва я произнесла эти слова, как мне стала очевидной вся глупость этой затеи: он и не думал переживать.
– Знаешь, я просто хотела, чтобы ты знал, что у меня все хорошо. Просто я так быстро повесила трубку и все такое.
– Спасибо, – повисло долгое молчание.
Дрожа, я нажала на кнопку, и разговор наконец окончился. По крайней мере все произошло быстро. Я схватила мамину расческу и отправилась в свою комнату в ее браслетах, блузке и своих пижамных штанах.
По дороге я расчесалась и несколько раз взмахнула волосами, чтобы они были пушистее. Вытянула джинсы из кучи грязного белья у себя в комнате, надела их, схватила с полки дневник и опустила скрежещущие жалюзи выходившего на дорогу окна.
Открыла шкаф, чтобы видно было зеркало на внутренней стороне дверцы, но не стала смотреть. Села на полу против зеркала и принялась писать. Периферийным зрением мне был виден мой расплывчатый силуэт в зеркале, и я писала косым взрослым почерком, словно боль от первого разрыва уже сделала меня старше, более зрелой. Я сидела на коленках, склонившись вперед, мои волосы падали на одну сторону, будто я позировала для фотографа или просто для кого-то, кто мог меня увидеть, – все это было важно, потому что отражало мою суть.
Я передвинула руку, браслеты звонко ударились друг о друга. Посмотрела на блузку, на то, как персиковый цвет сочетался с кремовыми браслетами, а те – с деревом. Взрослые говорили, что некоторые моменты из детства запоминаются навсегда, а некоторые стираются из памяти, но мне не было ясно, какие моменты оставят воспоминания, а какие нет: сами моменты никак на это не указывали.
Я записала, что рассталась с Тоби – то есть что он со мной расстался. И записала, что мне грустно. Но у меня все будет в порядке – это следующая строка. В деталях описала, что на мне надето – на случай если много лет спустя я захочу представить, какой была в этот момент. Мои слова создавали впечатление, будто блузка и браслеты мои, а не мамины.
Я откинула волосы и подняла взгляд. В зеркале мои волосы не падали гладкой волной, а пушились, тонкие и глупые. Наряд, который я описала, выглядел не так, как я его себе представляла: блузка сидела криво, из-за того что смялась, пока лежала в корзине, короткие рукава спускались ниже локтя, у меня не было груди, чтобы приподнять ее, поэтому спереди она болталась, как пустой мешок. Цвет был слишком тусклый, почти сливался с кожей. Браслеты были не изящными, а просто большими и нелепыми.
