– Я – ничто! – кричала она, начиная плакать. – Сначала для своей семьи, теперь для тебя со Стивом. Вот что я такое. Ничто.
Она зажгла свет на кухне, и этот обыденный жест посреди всего остального казался диким. По вечерам, когда мы не ссорились, мы включали свет и в других комнатах, и наши окна светились на темной улице рядом с другими желтыми окнами.
– Неправда, – сказала я безжизненным голосом. Мне больно было стоять.
– Иди к черту, Вселенная. Иди к черту, мир, – она выставила средние пальцы на обеих руках и показала их потолку.
Потом подошла к двери, прислонилась к ней, соскользнула на пол и, сидя на корточках, обхватила руками голову, как делала обычно, когда ссора подходила к концу.
– Я не хочу так жить дальше, – сказала она, тихо плача.
Она произнесла это так, будто бы жизнь могла вот так оборваться, как если бы это было простым падением оттого, что на бегу вдруг подвернулась лодыжка.
Без нее я перестану существовать, останется только пустота.
Я присела рядом с ней и положила ладонь ей на руку.
– Что значит, не хочешь жить дальше? – спросила я.
– Жизнь, – она всхлипнула. – Я так больше не могу. Ты понятия не имеешь, через что я прошла. Понятия не имеешь, каково это было, растить тебя одной, безо всякой помощи. Я так стараюсь, но мне не хватает поддержки. Это слишком тяжело.
Развязка каждой ссоры напоминала конец долгого и утомительного путешествия, когда ощущаешь невесомость, не ориентируешься в пространстве. Вернулись звуки. Запахи. К тому моменту я уже не чувствовала очертаний своего тела.
Она осталась на полу возле двери. Ссора закончилась. Она больше не сердилась, ей было просто грустно. И теперь, когда буря отгремела, опустошив ее и отняв у нее силы, я не могла уже представить, как смела желать ей что-то, помимо добра.
Мама все глубже погружалась в черную тоску, а я фантазировала, что живу у отца: брожу по чистым белым комнатам (в них все еще не хватало мебели) и пробую фрукты, запас которых на расставленных по дому блюдах никогда не иссякает. Лорен и ее знакомый из школы бизнеса, низкорослый и хрупкий молодой человек, открыли кафе Terra Vera, где подавали веганские роллы в лаваше из цельнозерновой муки. Перед ужином она возвращалась, веселая и энергичная, в облаке светлых волос, с кожаным портфелем и бумагами в руках, а я спрашивала, как прошел день. Ее джинсы были обрезаны на разной высоте на левой и правой ногах: из-под неровного края, будто языки колоколов, высовывались лодыжки.
Я тоже стала ходить носками врозь. Сами по себе мои ступни смотрели прямо. Когда я иначе ставила ноги, я становилась другой – более целеустремленной, во мне было больше потенциала, я несла больше ответственности.
Мы ссорились уже много месяцев подряд, все чаще и чаще, пока ссоры не стали происходить каждый вечер и длиться по нескольку часов. Когда мы были вместе и не ругались, я следила за маминым лицом, чтобы не упустить тот момент, когда у нее испортится настроение.
Об особенно мучительных ссорах я рассказывала учителям, Ли и Стиву. Это беспокоило маму: она чувствовала себя раздавленной, если окружающие плохо отзывались о ней, и потому стала поминать Ли в наших ссорах – винила меня в том, что я, чуть что, бежала к ней жаловаться.
Она стучала в стену, разбивая руки, кричала так, что кровь приливала к лицу, на шее раздувались жилы. Хлопала дверями; у нее под глазами давно были темные круги. Насколько раз она хватала меня за плечо и с силой трясла.
– Не надо было тебя оставлять, – сказала она как-то в субботу в конце ссоры. – Ошибкой было заводить ребенка.
Не глядя на меня, она плакала, потом поднялась, направилась в свою комнату и хлопнула дверью.
Я знала, что другие родители не говорят такого детям. Если я разрушаю ее жизнь, думала я, почему она ходит за мной из комнаты в комнату, будто мы скованы одной цепью?
Я на цыпочках вышла в прихожую, потом – на улицу, спустилась по ступенькам с крыльца, пересекла лужайку и пошла по Ринконада-авеню в сторону школы «Эмерсон».
На улице в тот тихий час никого не было, из-за темных окон на лицах домов не было никакого выражения, меня не обгоняли машины, а те, что мне встретились, стояли припаркованными на подъездных дорожках. Я быстро дошла до перекрестка и все это время видела себя со стороны: вот я иду в юбке и балетках, озираясь – нет ли позади мамы? Она, наверное, все еще у себя в комнате и не заметила, что я ушла.
Я повернула на восток, потом на юг, потом снова на восток, в сторону «Эмбаркадеро», в сторону шоссе 101. Миновав перекресток, на котором можно было либо свернуть, либо идти прямо, я знала, что теперь маме не так-то легко будет меня найти. И я начала дышать. Я чувствовала неожиданную свободу и подъем, дрожь в коленках – от восторга и ожидания. Не просто побег – избавление.
Груз будто свалился с плеч, я вернулась в тело, ощущала его границы – черту между мной и воздухом.
Я глядела на свои ладони. Левая и вправду походила на непроходимые заросли – ни одной четкой линии. На правой ладони линии тоже были не совсем отчетливыми, но линия жизни выглядела аккуратнее. Я знала, что развилки и утолщения на ней – это плохо, но откуда я могла знать, когда именно случится несчастье, как далеко я уже продвинулась по этому начерченному на руке пути? Даже сбежав от мамы, я смотрела на будущее ее глазами.
В какой-то момент мне понадобилось в туалет. На лужайке перед домом в испанском стиле, отделанном штукатуркой розоватого цвета, я заметила розовые кусты возле круглого окна в рост взрослого человека. Я огляделась – рядом никого не было. Я спряталась за кустами и быстро пописала.
Я шаталась по округе до самых сумерек. Казалось, будто прошло уже несколько часов, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться домой.
Я была в квартале от нашего дома, когда заметила на лужайке людей, услышала щелчки раций, похожие на стрекот насекомых. В наших окнах и на крыльце горел свет, напротив стояла полицейская машина.
Одна из женщин в форме увидела меня издалека и пошла мне навстречу. На лужайке, расставив ноги и скрестив руки, стояла мама.
– Ты вернулась, – сказала она.
– Да, – ответила я.
Она опасливо приблизилась.
Женщина в форме заговорила с ней. Еще один полицейский стоял в стороне, разговаривая по рации, отвернувшись.
– Спасибо, – сказала мама, кивнув женщине, которая кивнула в ответ и пошла к машине.
– Не надо было этого делать, – сказала она, когда полицейские уехали. – Нельзя просто убегать.
– Не надо было на меня кричать, – я стояла твердо, расставив ноги, как она. Чувствовала в себе новую силу, о которой до этого не подозревала.
– Прости, что кричала, – ответила она.
* * *
Тем вечером, когда я укладывалась спать, мама зашла ко мне в комнату. Она уже успела умыться. Наклонившись надо мной, она сказала:
