– А это, – сказала она, открывая другой журнал, – твой отец.
Вот это было лицо, которое легко было разглядеть. Отец был красивым: с темными волосами, красными губами, приятной улыбкой. Альпинист был кем-то неопределенным и незначительным, а отец – важной фигурой. И хотя альпинист обо мне заботился, я жалела его за несостоятельность и в то же время испытывала угрызения совести из-за этой жалости – ведь это он был рядом.
Мы прожили у озера Тахо почти два года, когда мама решила оставить альпиниста и вернуться в область залива Сан-Франциско. Примерно в это же время, в январе 1983 года, когда мне было четыре, в журнале Time вышла статья об отце и компьютерах, «Машина года». В ней отец намекнул, что мама спала со многими мужчинами и врала. В этой статье он рассказывал обо мне и заявил, что «28 % мужского населения Соединенных Штатов могут оказаться моим отцом». Вероятно, он имел в виду, что результаты анализа ДНК были фальсифицированы.
Когда мама прочла статью, ее покинула способность нормально двигаться: руки и ноги не слушались, медленно поднимались и опускались, на лице было отсутствующее выражение. Она приготовила ужин почти в полной темноте, не считая тусклого света, проникавшего из-под шкафчика. Но через несколько дней к ней вернулось ее обычное чувство юмора, и она послала отцу фотографию: я сидела голой на стульчике в одних только шуточных очках Граучо Маркса с большим пластмассовым носом и черными усами.
«Мне кажется, это твой ребенок!» – написала она на обороте фотографии. Отец тогда носил усы, у него были очки и большой нос.
В ответ он выслал ей чек на 500 долларов, которые она употребила на то, чтобы снова переехать к заливу, где мы месяц снимали комнату в доме на Эви-авеню в Менло-Парке вместе с хиппи, который разводил пчел.
На следующий день после того, как мы вернулись с озера Тахо, отец решил показать нам свой новый дом. Я не видела отца несколько лет и не увижу еще несколько после того. Память об этом дне, необычайном доме, моем чудно́м отце – будто сюрреалистичный сюжет; мне часто казалось, что всего этого не могло быть на самом деле.
Он приехал за нами на своем «Порше».
В доме не было мебели, только просторные пустые залы. В одной огромной, похожей на сырую пещеру комнате мы с мамой нашли церковный орган на возвышении – деревянный набор педалей внизу, а над ними – два пространства, отделенные фигурной решеткой, полные сотен металлических труб всевозможных размеров: от гигантской трубы, куда я могла бы войти целиком, до трубки меньше ногтя на моем мизинце. Каждую в вертикальном положении удерживала специальная деревянная выемка, точно подходившая по размеру.
Я нашла лифт и каталась на нем вверх-вниз, пока Стив не велел прекратить.
Фасад, открывавшийся с подъездной дорожки, в действительности оказался торцом, а настоящий фасад смотрел на лужайку – огромный, с большими белыми арками, увитыми бугенвиллеей.
– Дом – полная дрянь, – сказал Стив маме. – И архитектура – дрянь. Я хочу его снести. Купил это место из-за деревьев.
Я так удивилась – будто кто-то ударил меня в грудь, а они шли дальше, словно ничего не случилось. Как может он думать о деревьях, когда у него такой дом? Неужели он его снесет раньше, чем мне выпадет возможность сюда вернуться?
Его «с» шипели, как опущенные в воду спички. Он шел, словно в гору – наклонившись вперед: казалось, его колени никогда не выпрямлялись. Темные волосы мешали ему, падали на глаза, и он отбрасывал их движением головы. Лицо в обрамлении блестящих темных прядей казалось свежим. Я находилась близ него в ярком солнечном свете, пахло землей и деревьями, вокруг был простор – все это дарило мне магическое, электризующее ощущение. Один раз я заметила, что он поглядывает на меня искоса пронзительным карим глазом.
Отец указал на три огромных дуба на другой стороне обширной лужайки.
– Вон те, – сказал он маме. – Из-за них я и купил это место.
Была ли это шутка? Я не понимала.
– Сколько им лет? – спросила мама.
– Двести.
Я могла обхватить руками только маленький кусочек ствола.
Мы пошли обратно к дому, потом спустились с пригорка к большому бассейну, прятавшемуся посреди заросшего травой поля, и стали у края, глядя на тысячи мертвых букашек, покрывавших поверхность воды: черные пауки, долгоножки, однокрылая стрекоза. Вода под их неподвижными телами была едва различима. Там была лягушка, плававшая белым брюхом кверху, и столько опавших листьев, что вода сделалась темной и густой, как чернила.
– Кажется, тебе нужно почистить бассейн, Стив, – сказала мама.
– Или просто слить из него воду, – ответил он. И в ту ночь мне снилось, как насекомые и та лягушка превращаются в крылатых драконов и взмывают в небо, оставляя под собой чистую бирюзовую воду, покрытую сеткой лунного света.
Несколько недель спустя отец купил нам серебристую «Хонду Цивик» взамен зеленого «Фольксвагена». Мы поехали забрать ее с парковки.
Как-то раз, спустя несколько месяцев, маме захотелось отдохнуть, и мы отправились с ночевкой в заповедник и оздоровительный центр «Харбин Хот Спрингс». Мы возвращались ночью, шел дождь, и мы заблудились среди холмов, между которыми вилось шоссе, в паре часов езды от дома. На ее стороне дворник работал исправно, а на моей погнулся и оставлял после себя потеки. На лобовом стекле против меня была круглая вмятина – сюда, должно быть, ударила галька.
– Ничего нет. Ничего, – сказала мама. Я не знала, что она имеет в виду. Она заплакала, высоко и протяжно всхлипнув – как звенит натянутая тетива.
В двадцать восемь лет, в очередной раз расставшись с бойфрендом, она обнаружила, что растить ребенка тяжелее, чем она ожидала. Помощь, которую могла оказать ей семья, была незначительной: ее отец Джим иногда давал ей в долг немного денег и впоследствии купил мне первую крепкую пару обуви, но и только. Ее мачеха Фэй время от времени со мной сидела, но в целом не одобряла детей в доме, беспокоясь за мебель. Ее старшая сестра Кэти сама была матерью-одиночкой с маленьким ребенком, а две младшие сестры только начинали жить самостоятельно. Мама до самого своего нутра стыдилась того, что была не замужем, и чувствовала себя отвергнутой обществом.
Мы проехали мимо тех же холмов, что миновали днем, когда те казались гладкими и доброжелательными, как верблюжьи горбы. Теперь это были одинокие черные изгибы под темным небом. Мама плакала все горче, задыхаясь от всхлипов. Я стоически молчала. По встречной проехала машина, и я взглянула на мамино лицо, попавшее на мгновение в свет фар.
– Наверное, мы пропустили поворот. Не знаю.
Дождь лил все сильнее, и она включила дворники на полную мощность. Едва появлялся сухой полукруг, дождь снова заливал его.
– Не хочу такой жизни, – всхлипнула она. – Хочу уйти. Я так устала жить. Твою маааааать! – взвыла она. Как сирена. Я закрыла уши. – Сволочь! Дрянь! Дрянь! – вопила она, уставившись в лобовое стекло. Как будто оно так разозлило ее.
