А я не заметила ничего такого.
– Прости, что проводил с тобой не так много времени. Мне очень жаль, – сказал он с кровати.
– Ты, наверное, много работал, поэтому не отвечал на мои сообщения и звонки?
Он редко звонил и писал, не поздравлял с днем рождения.
– Нет, – ответил он и, помолчав, добавил. – Я был не так уж и занят. Просто я злился, что ты не пригласила меня в Гарвард на те выходные.
– Какие выходные?
– На посвящение в студенты. Все, что я получил, это счет, – сказал он с обидой в голосе.
Церемония посвящения. Позже я вспомнила, что в восемнадцать лет я скрупулезно выбирала дни для посещений родителей, стараясь не сталкивать их: они не хотели навещать меня одновременно. Не без помощи своего психотерапевта и с их согласия я решила тогда, что мама приедет на посвящение, а отец – через несколько недель. Его такой сценарий вполне устроил.
– Почему ты мне не сказал?
– У меня не очень хорошо получается говорить с людьми.
– Мне хотелось бы, чтобы это можно было отменить. Или изменить, – ответила я.
Казалось невероятным, почти безумным, что единственные выходные стали решающими для наших отношений. В это сложно было поверить. До этого я приписывала ему вселенскую мудрость, но когда люди умирают и пытаются расставить все по местам, они не всегда проявляют рассудительность, не всегда прозревают. Я отказывалась принять то, что одно приглашение, одни выходные могли оправдать те десять лет, что мы почти не разговаривали друг с другом, или объяснить его отказ оплатить мой последний год обучения.
Все эти годы я разглядывала свои ладони. Я была рождена для хорошей жизни – вот что означали линии.
Я вспомнила, как десять лет назад мама приехала ко мне в гости в Нью-Йорк. Она только начала отходить от болезни, которая лишила ее изрядной доли жизненных сил, ее уши все время закладывало. Поздно вечером мы вышли пройтись.
Двухэтажный жилой дом из кирпича на пересечении Западной четвертой улицы и Чарлз-стрит был залит светом. Мы с мамой одновременно остановились, чтобы посмотреть на него. В те дни у нас появилось ощущение, что мы выжили, прорвались и теперь будем счастливы.
– А что с гаданием по руке? Ты вообще умеешь гадать по руке? – спросила я.
– Вроде того, – ответила она с едва заметной улыбкой, подсказывающей, что она врет.
– Я имею в виду, ты этому где-нибудь училась?
Я хотела, чтобы она рассказала, как познакомилась с кем-то в Индии или прочитала редкую книгу.
– Тебе нужны были правильные истории. Нам нужно было оказаться в месте, радикально непохожем на то, где мы находились. Я не знала другого пути туда – я знала только истории. В любом случае все, что я рассказывала, было правдой.
Тем вечером по возвращении домой отец позвал меня слабым голосом, каким обычно звал медсестер.
– Лиз.
Устройство, удерживавшее мешок с питательной смесью, щелкало, как игрушечный поезд, описывающий круги по игрушечным рельсам, – загоняя в вены молочно-белую жидкость. Он полусидел на кровати, опершись о подушки, задрав колени. Он был чудовищно худым, на него тяжело было смотреть, не думая при этом о его руках и ногах, о его изможденном лице.
– К тому, о чем мы говорили… – начал он.
Меня поразило, что он напоминает мне, что у нас был эмоциональный разговор, чего никогда раньше не делал.
– Я хочу кое-что сказать: ты не виновата, – он заплакал. – Если бы только у нас была инструкция. Если бы только я был мудрее. Но ты не виновата. Я хочу, чтобы ты знала: тебя не за что винить.
Он ждал подходящего для извинений момента до тех пор, пока от него почти совсем ничего не осталось. Этого я и ждала от него. Будто бы холодная вода пролилась на ожог.
– Мне так жаль, Лиз, – он плакал и качал головой из стороны в сторону.
Он обхватил голову руками. Он так усох, что его руки казались непропорционально большими, а шея слишком тонкой для его черепа, как у скульптуры Родена – одного из граждан Кале.
– Как бы я хотел вернуться назад. Все изменить. Но уже слишком поздно. Что теперь поделаешь? Уже слишком поздно, – он плакал, сотрясаясь всем телом. Его дыхание прерывалось, когда он всхлипывал, и мне хотелось, чтобы он перестал.
– Я тебе должен, – снова повторил он.
Я не знала, что ответить. Просто сидела рядом с ним на кровати. Даже тогда я не вполне ему доверяла: мне казалось, если бы он каким-то чудом исцелился, то снова стал бы таким, как прежде, забыл о том, что случилось, и начал вести себя со мной по-старому.
– Но сейчас я здесь, – ответила я. – Может быть, у нас будет еще один шанс, и в следующий раз мы сможем быть друзьями?
С одной стороны, в моих словах была насмешливость – просто друзья. Но в недели, что последовали за моим визитом и после его смерти, именно по утраченной возможности стать друзьями я горевала больше всего.
– Хорошо, – сказал он. – Но мне так жаль. Я тебе должен.
С тех пор как я вернула украденное, я больше ничего не брала, но все равно подмечала вещицы, которые мне хотелось бы иметь. Теперь это желание исчезло. Я больше никогда не чувствовала потребности взять чужое.
Семья вернулась, дом наполнился шумом и суматохой. Вечером после ужина мы с Лорен остались одни за столом на кухне. Раньше, когда бывала у них в гостях, я сразу вскакивала, чтобы вымыть посуду. В тот раз я осталась на своем месте.
– Он поговорил со мной, – сказала я. – Мы сказали друг другу важные вещи. Значимые. Я чувствую себя лучше.
Я думала, она станет расспрашивать, но вместо этого она поднялась, чтобы ополоснуть блюдо.
– Я не верю в предсмертные откровения, – сказала она.
* * *
У моей младшей сестры Евы был день рождения. В сумерках я вышла из дома и отправилась в сад, где пахло суккулентами, геранью и водой. На лужайке, под все еще светлым, как на картине Магритта, небом, стояли ее подружки.
Сестра натянула над поверхностью батута веревки: она играла с друзьями в лошадиные скачки, и все они перескакивали, перелезали и переползали через препятствия. На карниз дома садились птицы, возле ножек батута, похрюкивая, рыл землю мопс.
– Кто ты? – спросила меня одна девочка.
Она была на несколько сантиметров выше моей сестры, доходила мне почти до носа, и у нее были волосы соломенного цвета. Сестра слезла с батута и встала рядом.
– Я сестра именинницы, – ответила я.
На лице подружки отразилась замешательство, возможно, потому, что я была старше на двадцать один год.
– Я гораздо старше, потому что у нас разные матери, – объяснила я.
– О, – произнесла девочка. – Приятно познакомиться.
