И вот на даче Енукидзе этот процесс как раз и дошёл до своего логического завершения. Все недовольные договорились объединиться и образовать силу, которая остановит скатывание партии и страны к отвратительному примитивному итало-немецко-литовскому «вождизму» и вернёт в жизнь «ленинские принципы коллективного руководства»… При которых у каждой из собравшихся на, так сказать, объединительную встречу группировок окажется куда больше возможностей продвигать свои интересы и влияние, чем нынче.
С той встречи Межлаук вернулся изрядно воодушевлённым. Уж больно серьёзные люди подобрались в новообразованной коалиции. Волевые, жёсткие, с большим опытом подпольной работы и располагающие очень большими возможностями. От военных до экономических. Да, им недоставало харизматичного вождя, и тут о смерти Троцкого можно было бы только пожалеть, но это, вероятно, было у зародившейся коалиции единственное слабое место…
Эйфория продлилась недолго. Как выяснилось, опыт подпольной работы у «группы Сталина» оказался заметно лучшим, чем у коалиции. А воли и жёсткости точно не меньше. Поэтому реакция последовало практически сразу. Хотя «коалиционеры» узнали об этом немного позже.
Сначала из коалиции выпал один из лидеров – Бухарин, который немедленно перетянул на свою сторону «экономистов» – Чаянова, Кондратьева, Бурдянского и некоторых других. Причём переход Бухарина на сторону Сталина оказался столь резким и однозначным, что вызвал настоящий шок у остальных «коалиционеров». Почти неделю наиболее влиятельные члены коалиции один за другим теряли места, ресурсы, влияние, но никак на это не реагировали. Реакция началась позже, когда пошли аресты. Но было уже поздно…
– Садитесь, заключённый. – Сержант кивнул на стоящий перед ним стул и, дождавшись исполнения приказания, продолжил, причём не грубо, а вполне себе доброжелательно: – Вы писали письмо в Президиум Верховного совета с просьбой о помиловании?
– Никак нет! – Межлаук взлетел на ноги, вытягиваясь в струнку. Причём это действие не вызвало у него никакого внутреннего дискомфорта. Приучили… А что, куда деваться-то? Даже товарищи, прошедшие царские застенки и каторгу, и то говорили, что в этих лагерях всё устроено куда как более грубо и жестоко. А его-то бог миловал.
Валера вырос в семье учителя-латыша, перед войной доросшего до статского советника и директора Новохопёрской мужской гимназии, и матери-немки, владевшей в Харькове двумя доходными домами, так что всё своё детство и юность провёл в любящей семье и при полном достатке. И хотя в РСДРП он вступил ещё за десять лет до революции, самые большие неприятности типа ареста его благополучно миновали. Возможно, потому, что сначала он принадлежал к меньшевикам, отношение к которым у царской охранки было всё-таки несколько более спокойным. В семнадцатом же, когда перешёл в большевики, он практически сразу начал занимать довольно высокие посты. Уже в восемнадцатом Валера сумел занять должность наркома финансов Донецко-Криворожской республики, в девятнадцатом – стал членом Реввоенсовета пятой и десятой армий. А в начале двадцатых он дорос до заместителя Дзержинского, в бытность того наркомом путей сообщения… Нет, на всех этих должностях он отнюдь не синекурствовал, а много и тяжко работал. Тянул воз не только за себя, но и зачастую за своих начальников. За это его ценили и двигали. Но как бы там ни было, эти должности практически всегда обеспечивали ещё и вполне себе обеспеченную и устроенную жизнь – личное авто с водителем, персональную квартиру, усиленный паёк, снабжение по повышенным нормам, а также уважение и даже, бывало, лебезение подчинённых… И вот его, такого привычного ко всему этому, прямо со всего размаху в тюрьму, в камеру, в лагерь, где властвуют уголовники, которых, как ходили слухи, запретил как-то особенно гнобить именно Сталин. Потому что вроде как его самого во время, когда он сидел в батумской и кутаисской тюрьмах, короновали в «масть» грузинские воры
[86].
– О помиловании не просил. Просил о новом расследовании. Потому как считаю, что предыдущее было проведено некачественно и в большинстве предъявленных обвинений я не виновен.
– То есть вы считаете, что органы совершили ошибку? – угрожающе набычился сержант.
– Никак нет! То есть не органы. Суд! Суд не до конца разобрался…
Сержант несколько мгновений помолчал, всё так же угрожающе сверля Валерия Ивановича взглядом, а потом раздражённо заявил:
– Вызов на вас пришёл. Завтра отправляетесь по этапу. В связи с этим я обязан вас опросить – жалобы, заявления есть?
Межлаук ответил не сразу. Потому что его пробил пот и язык отказался повиноваться. Неужели… Черт! Нет, не может быть… На глаза навернулись слёзы.
– Ну и? – требовательно произнёс сержант.
– Нет, нет, что вы! Никаких жалоб.
– Точно?
– Да-да, так точно!
– Вы мне это тут бросьте. Вам тут не старый режим, – сердито оборвал его сержант. После чего вздохнул и махнул рукой: – Ладно, идите, собирайтесь. Отправка после завтрака…
– Ты, говорят, завтра по этапу уходишь? – подсел к нему вечером сосед по бараку, бывший военный Иероним Уборевич. Межлаук был знаком с ним шапочно и, если честно, особенно не общался. Он вообще в заключении предпочитал держаться особняком. Поскольку и по характеру был не особенно общительным, да и опыт его собственного «присоединения» к вроде как такой крупной и влиятельной группе, каковой он считал «коалиционеров», оценивался им как однозначно негативный. И потому он изо всех сил старался избежать его повторения. Вот и держался особняком…
– Да, – коротко отозвался Валерий Иванович.
Уборевич хмыкнул и непонятно произнёс:
– Ты уже третий.
Межлаук недоумённо покосился на него и, не выдержав, спросил:
– В смысле – третий?
– Ну кого по этапу обратно отправляют. И вот что интересно – всех из среднего звена и, так сказать, нижних из высшего. Все арестованные наркомы, маршалы
[87], члены Политбюро – все сидят. А кое-кто, ходят слухи, уже и того – в могиле. Те же Енукидзе и Рудзутак. А вот тех, кто пониже – директоров заводов, крупных инженеров да комкоров с комдивами, – вроде как начали потихоньку из лагерей выдергивать. Не всех. И даже не большинство, но, похоже, процесс потихоньку пошёл. Из нашего лагеря ты вот третий такой.
