– Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, – поучительно молвил Пирожков. – Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все – уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.
– Экий вы, Фома Лукич, зоркий, – пробурчал Опалин.
Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:
«Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов – никакой не реквизитор, а бандит…»
Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.
В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.
Вале нравился Голлербах, и она была рада, что они наконец-то могут побыть одни, тем более что он сам начал беседу, заговорив о будущих съемках и костюмах, которые для них понадобятся. Она даже не подозревала, что разговор с ней был для Володи сущей мукой.
Словно нарочно, Валя олицетворяла все, что ему не нравилось в женщинах; он терпеть не мог развязные манеры, якобы передовые убеждения, которыми непременно надо уколоть собеседника, и страсть к сквернословию. Но у него была цель – выведать кое-что у собеседницы, и ради этой цели он призвал на помощь всю свою выдержку.
– Слышали, что к Матвею Семеновичу приставили охрану и никуда его одного не пускают? – спросил Володя, когда с обсуждением костюмов было покончено.
Валя жадно затянулась и выпустила дым сквозь ноздри.
– Слышала, конечно. Какое горе для Кауфмана, а? Он ведь не дурак прошвырнуться по бабам, а когда тебя караулят днем и ночью, какие тут бабы… Придется ему перейти на самообслуживание!
И она расхохоталась, считая свою шутку необыкновенно удачной, в то время как Володя с горечью думал, что вульгарнее женщины он на своем веку не встречал.
– Мне кажется, это как-то связано с остальными событиями, – сказал он. – С тем, что Щелкунов исчез… И с тем, что зарезали Сашу.
– Ну… да, наверное, – протянула Валя.
– Вы же с ним общались? – продолжал Володя.
– Можем на «ты».
– Простите?
– Я к тому, что обращение на «вы» какое-то старомодное, тебе не кажется?
– Нет, – выдавил из себя Володя.
– Просто странно. Работаем над одним фильмом, знакомы не первый месяц. Мне с людьми привычнее на «ты». Проще, понимаешь?
– С Сашей тоже на «ты» общались? – спросил Володя, героически решив вернуться к интересующей его теме.
– Конечно. А что тебя интересует?
– Он считал, что кое-кто из нас вовсе не тот, за кого себя выдает. Тебе что-нибудь об этом известно?
– Ну вот видишь, – усмехнулась Валя, – на «ты» общаться вовсе не сложно.
Далось ей это злосчастное местоимение.
Володя почувствовал, что начинает сердиться.
– Вы… ты сказала Фрезе, что в поведении Саши было что-то странное. В чем конкретно это выражалось?
– А Евграф Филиппыч тебе передал? Надо же, а я думала, что он не болтун. В отличие от нашего гримера.
– Ну он просто проговорился, а я заинтересовался. Понимаешь, я ведь тоже знал Сашу и видел его на съемках каждый день. Ничего такого я не помню.
– Ну не то чтобы странное поведение, – протянула Валя, – но… – Она отшвырнула докуренную папиросу и поднялась на ноги. – Пошли в дом, я кое-что тебе покажу. Помнишь зал на первом этаже, где снимали заседание тайного общества с Тундер Тронком?
– Помню. И что?
Они спустились в сад по довольно крутой тропинке, и Валя зашагала к дому. Со стороны небольшой сторожки, полускрытой деревьями, послышался злобный лай и громыхание цепей.
Сторож Яковлев к обязанностям своим относился серьезно и держал двух огромных собак, которых выпускал ночью, а утром сажал на цепь.
Нина Фердинандовна уверяла, что собаки ее нервируют и что один их вид наводит на нее ужас, но все отлично понимали, что если бы ей действительно что-то не нравилось, то Яковлева уволили бы еще быстрее, чем Зарецкого.
В сущности, меры, которые сторож предпринимал для охраны, не были лишними, потому что собственный телохранитель Гриневской присутствовал в доме скорее для виду. Он являлся дальним родственником ее мужа, воевал и в Первую мировую, и в Гражданскую войны, получал ранения, страдал от контузии, был награжден орденом и теперь больше всего на свете любил хорошо выспаться после сытного обеда.
Кроме него и Степана Сергеевича, исполнявшего обязанности секретаря и шофера, на «Баронской даче» также жили домработница и повар, а маникюршу и садовника привозили из города.
Володя и костюмерша вошли в дом и, миновав несколько комнат, оказались в просторном зале, где на стенах висели картины, а в простенках стояли фигуры рыцарей. Огромный стол с искусной резьбой располагался не в центре зала, а был смещен ближе к одной из стен.
Напротив него выстроились осветительные приборы, отражатели и прочие агрегаты, необходимые для съемки в помещении. На столе в художественном беспорядке были разложены пустые листы желтоватой бумаги и возвышались фигурные подсвечники. Это была декорация штаб-квартиры зловещей организации, которую возглавлял Тундер Тронк.
– Я несколько раз заставала Сашу здесь, – сказала Валя, – когда мы снимали в саду или в других комнатах. Короче, мы не работали в этой декорации, а он почему-то сюда заглядывал. Сначала я подумала, что его заинтересовали эти железные болваны. – Она кивнула на неподвижные фигуры рыцарей в доспехах. – Но, по-моему, его интересовали картины.
Володя подошел ближе, чтобы рассмотреть их как следует.
Одна из картин изображала типичный пейзаж среднерусской полосы, на другой молодцеватый усатый щеголь позировал с великолепной борзой, которая лежала у его ног, на третьей художник нарисовал море и корабль, распустивший паруса, четвертая являлась портретом великолепно одетой дамы с кислой физиономией.
Все – академичное, банальное и по большому счету неинтересное, стандартная живопись для украшения богатого дома. Впрочем, борзая получилась чертовски хорошо, и Володе невольно подумалось, что художник, наверное, любил собак.
– Саша что, интересовался живописью? – спросил он.
– Вряд ли. Он как-то говорил, что ни разу в жизни не был в музее.
– А откуда взялись картины, не знаешь?
– Они не взялись. Нина Фердинандовна распорядилась, чтобы дом восстановили в наилучшем виде и все вернули на место. Это картины, которые висели при этих… как их… – она несколько раз щелкнула пальцами, словно подстегивая память, – Розенах.
