Заговорили о “Гамлете”. Гость сказал, что сочинил эссе в жанре письма к другу. Попросил разрешения прислать их – вдруг подойдут для “Критериона”. Нет такого жанра, подумал Элиот, – письмо к другу. Есть трагедия, ода, комедия, ну басня, в крайнем случае, а жанра письма к другу нет. Но в ответ снисходительно кивнул, подавив зевок: конечно, присылайте, дорогой Генри, мы всегда рады. На прощание, протянув вялую ладонь, выразил удивление, что Миллер не произносит непристойностей. Тот рассмеялся:
– Вам ли не знать…
Элиот оценил комплимент – парижский гость, оказывается, знаком с его идеями. А эссе, присланные спустя месяц, отверг. Какие-то пространные, недисциплинированные умствования, очень поспешные и дилетантские, неприкрытое подражание Шпенглеру. А “Гамлет” с его мощью, не находящей выражения, подобно духу, не способному снизойти и воплотиться, с этой чудовищной ошибкой, возведенной потом в достоинство, требовал сухой вдумчивости. “Редакция журнала вынуждена отклонить вашу рукопись”, – написал он в ответном письме. Секретарю кулуарно сказал: “Эти тексты господина Миллера вряд ли кого-то заинтересуют, кроме его самых горячих поклонников”.
– Хорошо, что мы в Лондоне, и здесь нет моих поклонников, – говорит Катя. Она улыбается и облизывает языком губы. – Будто с неба упала. Блин, пить хочется. И поесть бы, кстати, не мешало.
Мы выходим из парка блумсберийцев неохотно, с сожалением, будто покидаем тихий райский уголок, сворачиваем в тесный переулок, который тотчас же выводит нас на оживленную магистраль с многочисленными пешеходами и шумной транспортной жизнью. Мне в глаз тут же попадает пыль.
– Погоди, – говорю.
Останавливаемся рядом с каменными ступеньками, ведущими к запертой синей двери с кольцом. Я высвобождаю руку, снимаю очки, чтобы проморгаться, протереть глаз, – и видимое расплывается, лишается очертаний, превращается в огромные пятна, перетекающие разными цветами. Возвращаю очки на переносицу – и мир возвращается, собирается в твердые предметы. Вот улица, за ней ограда парка, а под рукой металлические черные перила, ажурные, аккуратные, как и всё тут.
– Ой, совсем забыла! Позвонить надо… – ласково говорит Катя. Достает розовый девичий телефон, начинает набирать номер и поясняет: – Насчет подгона для тебя… Выпрямись, не сутулься. Надо будет тебя в фитнес записать.
Я демонстративно выпрямляюсь и дисциплинированно делаю руки по швам.
– Так, – говорю, – сойдет?
И сразу возникает ощущение, что в жизни много разных обязательств: уже назначенных, и тех, которые тебе назначат, и тех, которые ты сам себе назначишь. Зато все остальные мысли и чувства сдувает как ветром.
Катя кивает, прижимая трубку к уху. Точнее, машинально, будто не слыша меня, механически, как кукла, поднимает и опускает ухоженный подбородок.
– А что еще за подгон? – спрашиваю. Ненавижу эти ее грубые, словно обрубленные ножом полуслова.
– Ну, это… – она прищуривает правый глаз, – бабу тебе подогнать. За мной ведь косяк…
– Какой косяк? Что за глупости?!
Катя уже отворачивается с прижатой к уху трубкой, правую руку сует в карман пальто:
– Васёк? Алё? Вась… Это я. Да, в Лондоне. …Да, тоже рада. Как живешь?.. Я и не сомневалась… Ага… У меня дело… Подгонишь мне бабу, а? Сегодня или завтра…
Какой еще Васёк? Какая баба? Чего она несет?
– Катя, – говорю, – ты случаем не уронилась в детстве? – Автомобильный шум заглушает мой голос. – Катя! Я с тобой разговариваю?!
– Что значит “зачем”? – говорит Катя в трубку, поворачивается ко мне и поднимает вверх указательный палец – молчи! – Васёк? Соберись! У тебя так бывает, что ты хочешь бабу? Да? Ну, слава богу! Нет, я всё помню… Так вот, у меня тоже бывает… Чего? Ну да… не за бесплатно же…
Замолкает. Ждет ответа. Синяя дверь над нашей головой распахивается, и наверху появляется мужчина в строгом костюме. Мельком взглянув на нас сверху вниз, начинает аккуратно спускаться по ступенькам. Я беру за локоть Катю и делаю шаг в сторону, чтобы пропустить мужчину.
– Катя, – говорю я громко и раздраженно. – Ну что за фигня?
Она резко вырывает руку, отнимает телефон от уха и закрывает ладонью:
– Помолчать можешь? И так ничего не слышно – транспорт вон ездит. Чё уперся-то? Для тебя же стараюсь… Потом сам же спасибо скажешь. Да, Васёк? Ну, чтобы… в общем, проверенную. Договорились!
– Слушай, Катя, я серьезно. Ну что за цирк, в конце концов?
– А чего, милый? – она с невинным видом сует телефон в карман джинсов. – Самооценку себе подымешь… Тем более у меня сейчас дела…
– Катя, – я повышаю голос и чувствую, как вместе с голосом сам возвышаюсь над Катей, над этой улицей, лестницей со ступеньками и низкорослыми домами, вытянутыми вдоль улиц. – Сию же секунду позвони и всё нахрен отмени! Ты же знаешь, я – левый, а проституция и сексуальная эксплуатация – это мерзость!
Катя смотрит на меня с наигранным восхищением:
– Ладно… мерзость так мерзость. Только орать не надо прямо в ухо, хорошо? Видишь, люди кругом…
Мимо нас проходят два молодых человека. Оба мелкого роста в аккуратных коротких пальто. За ними, громко кряхтя, тащится пожилой бородатый попрошайка. Останавливается возле меня и трясет под носом бумажным стаканом. Там звенит мелочь. Я отрицательно мотаю головой – “me nor inglis’!” – “английский – не понимай!” Попрошайка выплевывает ругательство и спешит дальше.
– Левый, значит, да? – переспрашивает Катя. В ее голосе насмешливое любопытство. – Смотри-ка… Прям святой. До тебя теперь и не дотянешься. Я, знаешь, честно говорю – потрясена.
“И мир был благоговейно потрясен”. Я вдруг начинаю понимать, что устал от этого города: ироничного, холодного, размокшего и занятого земными делами. Хочется туда, где все возвышенно, духовно, в Венецию, где дворцы и соборы, где настоящее море и где не стыдно умирать. Я скрещиваю на груди руки и молча смотрю на Катю.
– Знаешь, – смеется она. – У Вити был партнер по бизнесу, очень приличный такой, пожилой, интеллигентный, жена – художница, две маленькие дочери. Витя его потащил в баню и девок туда заказал. Так этот партнер ни в какую. Я женат, я приличный человек, да ни в коем случае. У меня типа принципы и все такое. Витя ему говорит: да сходи ты с ней, ничего страшного, она только массаж тебе сделает, всего и делов-то. Он пошел с ней в эту… как ее… комнату отдыха… А когда вылез оттуда где-то через час – у него было такое счастливое лицо, что Витя даже испугался. Тот потом еще два месяца чуть ли не каждый день звонил – благодарил. Смотри лучше, какая смешная фамилия.
Катя кивает головой на здание.
– Чего? – я вдруг чувствую, что совершенно перестал соображать.
– Фамилия, говорю, смотри, какая смешная!
Я поднимаю голову, смотрю туда, куда она кивает. На белой стене – круглая мемориальная доска, похожая на медаль, сильно увеличенную в размерах. Англичане такого высокого мнения о себе, что награждают не только знаменитых людей, но и дома, за то, что в них жили эти знаменитые люди. А потом, наверное, снова людей за то, что они жили в таких знаменитых домах. На этой медали, которая привлекла внимание Кати, написано:
