При мысли о потерях лоб Набойченко прорезала глубокая морщина, а глаза заволокло ледком. Сделав вид, что проверяет отросшую на щеках почти суточную щетину, он принялся деловито ощупывать ладонью свое небритое лицо, неспешно и естественно вертя при этом головой и украдкой наблюдая за расположившимися поблизости бойцами.
Вот Каменев, сибиряк из Тобольска. Обычно замкнутый и немногословный, он и сейчас держался особняком, рассеянно поглаживал приклад винтовки и размышлял о чем-то глубоко своем. И совершенно не обращал внимания на Кулика с Носковым, тихо споривших между собой в полутора метрах левее. Впрочем, дружеские препирательства для этих двоих являлись обычным и привычным делом и давно не вызывали интереса у кого-либо из хорошо знавших их людей…
Хотя нет, если быть до конца справедливым и объективным, то один человек, в иное время непременно бы вмешавшийся в эту, да и в любую другую, дискуссию, причем кто бы ее ни вел, был лично Геннадию прекрасно известен. Он сидел в паре шагов от капитана, устроившись на ящике из-под снарядов, валявшемся на дне траншеи, и рассматривал зажатую в пальцах незажженную папиросу. Нетрудно догадаться, что это был Андрей Овечкин, по натуре весельчак и балагур, заводила, каких мало. Но в настоящий момент он выглядел задумчивым и вместе с тем сосредоточенным и серьезным.
На том же самом ящике к старшине бочком притулился его земляк ефрейтор Петров. Сложив брови домиком, он что-то быстро строчил огрызком карандаша на мятом листочке бумаги.
«Наверняка письмо домой пишет, – решил Набойченко, – и в этом весь Сашка – оставил личные дела, как обычно, напоследок…»
Машинально прикрыв рот рукой, Геннадий подавил глубокий зевок и вновь окинул взглядом своих ребят, всматриваясь в уже даже не знакомые, а ставшие почти родными для него лица, и тяжело вздохнул, осознавая, что до сегодняшнего вечера некоторые из этих замечательных и полных сил людей могут не дожить…
«А где наш юный Поздняков? – стараясь отогнать тягостные мысли, подумал он. – Они ж всегда с Андрюхой неразлучны, словно мифические Кастор и Поллукс…»
Сергея капитан увидел не сразу, поскольку худощавого сержанта заслонял своей могучей фигурой Владимир Носков. Молодой снайпер, как и его напарник, был чрезвычайно собран. Аккуратно положив винтовку на бруствер, юноша, внешне бесстрастно и практически не мигая, смотрел в сторону немецких траншей, однако Геннадий наметанным глазом тотчас определил, что Поздняков сильно волнуется, хотя вида не подает.
– Неудивительно, – практически беззвучно, не разжимая губ, шептал командир роты, играя желваками на щеках и безотчетно начиная злиться на самого себя, – ведь это первое наступление для парня, только перешагнувшего восемнадцатилетний рубеж. Конечно, пороха Сережа понюхал, и в тыл к фашистам ходил, но вести бой из засады – это одно, а бежать во весь рост на противника через широкое поле, ожидая каждое мгновение внезапного попадания пули в твое беззащитное тело, – совсем другое. И он, несмотря на свой возраст, хорошо понимает, что навсегда может остаться в этой траве. Понимает и готов жертвовать собой, хотя у него вся жизнь впереди, а я, твою мать, старый кретин, должен бросить его, да и всех других ребят прямо на фашистские пулеметы. Проклятая война!
Не сдержав нахлынувших внезапно эмоций, Набойченко произнес последнее предложение достаточно громко вслух, попутно врезав в сердцах кулаком наотмашь по собственному бедру, да так сильно, что невольно вскрикнул от боли и привлек своим возгласом внимание остальных.
– Все нормально, парни! – расплывшись в притворно-благодушной улыбке, тотчас воскликнул он, успокаивая повернувшихся в его сторону бойцов. – Просто мысли вслух!
– Переживаешь, Анатольевич? – тихо спросил поднявшийся с ящика Овечкин.
– Есть такое дело, – кивнул капитан. – Почти два года воюю, а до сих пор не могу привыкнуть, что вот только был живой человек, раз – и его уже нет…
– Ничего не попишешь, война без потерь не бывает…
– Все равно тяжесть на сердце. У нас половина роты желторотые юнцы. И Серега твой, и Колька Ершов, и этот, как его, Федька Залесский…
– Заславский, – мягко улыбнувшись, поправил командира Андрей, – ты его фамилию с названием города всегда путаешь.
– Заславский, – согласился Набойченко. – Да не суть. Им всем двадцати еще нет, молодые, ничего в жизни толком не видели. Не должны они погибать, не должны!
Капитана, что называется, проняло, и его состояние безошибочно уловил Овечкин. Положив руку на плечо командира роты, Андрей посмотрел в его полные грусти и печали глаза и по-отечески произнес:
– Не рви себе душу, Гена! Ты всегда в атаку идешь впереди, за чужие спины не прячешься и людей бережешь, как можешь! За это хлопцы тебя любят и уважают! И если я говорю, что ты лучший командир роты, значит, так и есть! Только скомандуй, и мы всей толпой побежим головы откручивать фрицам!
…Несмотря на связывающие мужчин почти дружеские отношения, старшина впервые назвал капитана Набойченко по имени. Все вышло абсолютно естественно и как-то само собой, по-человечески, что ли. Впрочем, и сам Геннадий не возражал – сейчас было особо не до устава, ведь перед лицом смертельной опасности, как известно, все люди равны. А в том, что рота пойдет за ним, Набойченко никогда и не сомневался…
– Спасибо, Андрюша, – искренне поблагодарил он. – Знаю, ты льстить мне не будешь.
– Ну, если только немножко, – серьезно прищурился старшина. – Но не сейчас, это точно…
Донесшийся из-за леса с востока раскатистый гром орудий прервал их диалог. Капитан бросил взгляд на часы и облегченно воскликнул:
– Кажется, началось! Самое время!..
Глава 12
…Грохот артиллерийских разрывов ворвался внутрь уютного блиндажа и бесцеремонно выдернул лейтенанта Хагена из сладких объятий глубокого сна.
– Кажется, началось, – моментально открыв глаза, пробормотал он и вскочил с деревянной лежанки, заменявшей ему кровать.
Быстро одевшись, Гюнтер схватил «МР-40» и выбежал наружу. Из соседних землянок и блиндажей появлялись его заспанные подчиненные. Многие уже на ходу продолжали натягивать форму, но каски были на головах у всех.
– Рассредоточиться по траншее! Занять оборону! – крикнул Хаген, подкрепляя четкими жестами свои слова.
…Лейтенанту не стоило напрягать голосовые связки, поскольку руководили солдатами командиры отделений и взводов, которые сами хорошо знали, что и кому надлежит делать. Да и услышать Гюнтера, даже если бы не было аккомпанемента пушечной канонады, могли только те, кто находился в определенной близости от него. Просто сказалась укоренившаяся привычка, оставшаяся с тех совсем недавних пор, когда Хаген еще не командовал ротой…
Тем не менее, лишь убедившись, что бойцы, по крайней мере, насколько хватало глаз, приготовились к отражению вероятной атаки противника, Гюнтер повесил автомат на плечо, наклонился к стереотрубе и принялся изучать обстановку. Открывшаяся ему картина была предсказуемой и на текущий момент неопределенной: советские снаряды кромсали оставленный немцами передний край, вздымая вверх комья земли вперемешку с травой, деревьями и кустами, и из-за низко стелющегося дыма разглядеть что-либо еще не представлялось возможным. Но одно Гюнтеру было очевидно – такая мощная артподготовка являлась прелюдией к неминуемому наступлению…
