Леонардо, убежденный в том, что все границы — и в природе, и в искусстве — размыты, изобрел метод сфумато, при котором все очертания делаются как будто туманными и дымчатыми (что особенно заметно в «Моне Лизе»). Причем сфумато — не просто техника, позволяющая более правдиво изображать действительность в живописи. Это еще и подобие той расплывчатой границы между известным и таинственным, которая оставалась одной из главных тем, занимавших Леонардо на протяжении всей жизни. Точно так же, как он размывал границы между искусством и наукой, он поступал и с границами между действительностью и фантазией, между опытом и тайной, между предметами и тем, что их окружало.
Оптика
К выводу о том, что в природе нет видимых точных ограничительных линий, Леонардо подтолкнули наблюдения, которые он сделал как живописец, и полученные им математические знания. Но помогло ему в этом и изучение оптики. Как это получалось почти со всеми областями науки, изначально Леонардо заинтересовался оптикой, чтобы отточить свое художественное мастерство, но к 1490-м годам так увлекся оптическими опытами, что отдался им с безудержной и бескорыстной радостью неутолимого любопытства.
Первоначально он, как и другие, считал, что лучи света сходятся в одну точку внутри глаза. Но вскоре такое представление перестало его устраивать. Точка, как и линия, — математическое понятие, точка безразмерна и не имеет физического существования в реальном мире. «Если бы все образы, проникающие в глаз, сходились в математическую точку, которая, как доказано, неделима, — писал он, — тогда все вещи во вселенной казались бы нам едиными и неделимыми». Но это не так. И вскоре он сделал по сути правильный вывод: формирование зрительных образов происходит на всей поверхности сетчатки. Эта идея пришла ему в голову, когда он проводил рассечение глаза, а также некоторые простые опыты. И вот теперь он мог объяснить, почему в природе мы не видим резких линий. «Истинные очертания непрозрачных тел никогда не видны отчетливо и резко, — писал он. — Это происходит оттого, что зрительная способность не заключена в единой точке; она разлита по всему зрачку [в действительности по всей сетчатке] глаза»
[509].
Один из опытов Леонардо позаимствовал из сочинения арабского математика XI века Альхазена. Опыт этот состоит в том, что нужно подносить иголку все ближе и ближе к одному глазу. Оказавшись совсем близко, иголка не вполне заслоняет глазу вид на все остальное, что непременно происходило бы, если бы все видимые образы действительно сходились в одну-единственную точку на сетчатке. Вместо этого иголка просто видится расплывчатой, туманной полосой. «Если ты поместишь швейную иголку перед зрачком как можно ближе к глазу, то убедишься, что любые предметы, находящиеся позади этой иголки на сколь угодно великом расстоянии, по-прежнему будут тебе видны»
[510]. Это оттого, что иголка ýже, чем зрачок (отверстие в центре глаза, впускающее свет внутрь) и чем сетчатка (внутренняя оболочка глаза, которая передает световые импульсы мозгу). Слева и справа в глаз продолжает попадать свет, исходящий от предметов позади иголки. Кроме того, глаз не способен видеть границы предмета, даже если тот находится близко, потому что различные участки глаза улавливают свет, идущий от предмета и его фона, немного по-разному.
Один лишь вопрос ставил его в тупик: почему изображения не переворачиваются у нас в мозгу вверх ногами и не делаются зеркальными? Он изучал ход световых лучей в камере-обскуре и знал, что внутри нее картинка оказывается перевернутой и зеркальной из-за того, что лучи, отбрасываемые предметом снаружи, перекрещиваются, входя в отверстие устройства. Леонардо ошибочно предполагал, что где-то внутри нашего глаза или мозга прячется еще одно отверстие, которое исправляет искаженный образ. Он не осознавал, что эту поправку делает сам мозг, хотя хорошей подсказкой могла бы послужить его собственная способность писать и читать зеркальным способом.
73. Вид черепа изнутри.
Леонардо не давал покоя вопрос о том, как образы внешнего мира, перевернувшись вверх тормашками при прохождении сквозь глазную щель, вновь обретают нормальный вид, и потому он провел рассечения человеческих и коровьих глаз, а затем составил схематический маршрут зрительных образов, направляющихся от глаза к мозгу. На одном поразительном листе с рисунками и записями (илл. 73) он показывает внутренний вид черепа с отпиленным верхом. Впереди видны глазные яблоки, а под ними — зрительные нервы и перекрест зрительных нервов на пути к мозгу. На этом же листе он описывает свой метод:
Освободи мозговое вещество от твердой мозговой оболочки… Затем отметь все места, где твердая мозговая оболочка с заключенными в нее нервами прилегает к основной затылочной кости, вместе с мягкой мозговой оболочкой. Ты наверняка узнаешь это, когда аккуратно, мало-помалу, приподнимешь мягкую оболочку, начиная с краев, и постепенно будешь примечать расположение отверстий, начиная с правой либо левой стороны, и зарисуешь все целиком
[511].
Рассекая глазное яблоко, Леонардо столкнулся с одной сложностью: яблоко меняло форму, когда его вырезали. Но он не растерялся и придумал хитрый способ, позволявший с этим справиться: «При анатомировании глаза, для того чтобы хорошо разглядеть внутри, не проливая его влаги, надобно положить глаз в яичный белок, и прокипятить, и укрепить, разрезая яйцо и глаз поперек, дабы средняя часть снизу не пролилась».
Оптические опыты Леонардо привели к открытиям, которые будут сделаны заново лишь столетие спустя
[512]. Кроме того, они помогли ему отточить способность объединять теорию с экспериментированием, а также послужили важным подспорьем для изучения перспективы.
Перспектива
Леонардо понимал, что искусство живописи и наука оптика неотделимы от изучения перспективы. Наряду с умением правильно разворачивать тени, владение различными типами перспективы позволяет художникам запечатлевать объемную красоту на плоской поверхности доски или стены. Для настоящего понимания перспективы мало одного шаблонного подхода к правильной оценке величины предметов. Леонардо знал, что еще здесь требуется знание оптики. «Наука живописи… есть мать перспективы, то есть [учения] о зрительных линиях», — писал он. Поэтому, продолжая сочинять уже задуманные трактаты о живописи и оптике, он принялся собирать идеи для еще одного трактата — о перспективе
[513].
