«Игорь Николаевич не поверил, – удивилась ты, опуская трубку. – Он решил, что я шучу».
«Конечно, шутишь, – ответила я тебе. – И нам не нужно, чтоб кто-то чему-то верил».
И пошло: день, еще день, и еще, и еще…
Телефон. Мы смотрим друг на друга, я подхожу.
– Натусенька, деточка, это Анастасия Максимовна. Папочка не вернулся? Он в Швеции? Да, я понимаю. Он в прошлом году – не помню откуда – привез роскошный блошиный ошейник. Я просто не знаю, как буду ему благодарна, если он сможет еще, может, даже парочку, да, детка, именно противоблошиный, именно такой…
Парочку так парочку. Папочку поцелую. Все у нас замечательно, все здоровы. Ну что вы, не стоит, вас также!
Эта останется или отчалит? Может, еще и останется: у них с мамой общая страсть к гомеопатии.
Выхожу из подъезда. Раньше, казалось, никому не было дела, куда ты там собралась, а теперь будто специально стараются столкнуться. Ничего, ничего. Жму кнопку: улыбка, сияние очей.
– Наташа! Хорошо, что встретила тебя. Мы уже беспокоились: что-то вас никого не видно. Папа в командировке? Смотрю – машины нет… A-а, в ремонте… Он что, попал в аварию? Ты меня напугала… Мы с Николаем Григорьевичем видели его роскошный репортаж с Аустерлицкого вокзала, застали только кусочек, включили телевизор, а уже заканчивалось. Это, конечно, безобразие, что вы не предупреждаете! Нет-нет, не сержусь, просто безумно люблю его передачи, и книги, и его самого – чудный человек, берегите его, Наташенька. Всё, всё, не задерживаю, привет маме!
Ну что за дурацкие вопросы? Делать ей нечего, как только высматривать из окна, кто уехал, кто приехал, будто машина не может стоять в гараже. Тоже мне, доктор наук! Занималась бы своей экономикой. Чего мама с ней сюсюкается – довольно противная тетка. А Никоша, ее муж, славный: никогда не улыбнется, но не найти человека веселее, у него даже очки какие-то лучезарные. Но Смирновы – папин круг, наверное, он им и останется…
Опять телефон звонит, звонит. Ну что еще, кому они так срочно понадобились?
– Я возьму, – отстраняет мама меня, уже подошедшую. В ее глазах надежда: а вдруг?
– Ольга?
Мне даже не надо напрягаться, чтоб слышать мощный бас Барковской, он выползает из трубки, как мохнатое чудовище, все расталкивая на своем пути и увеличиваясь на глазах.
– Так и знала, будешь торчать дома! Да ты с ума сошла! Сегодня же аукцион, предупреждала ведь… Чего ты сидишь? Это блюдо – настоящий Броувер! Нет, я ее жду, а она спокойно сидит, ты вообще понимаешь, что делаешь, дорогая? Я для тебя разогнала нормальных людей: самого Тошика отправила к черту на рога! Немедленно, слышишь, немедленно сюда! Гена еще не уехал? Еще не приехал? Виталька спутал, паразит!.. Да, говорил, что видел, да он вечно… не в этом дело… Звони Самвеляну. Звони-звони, он подвезет, скажи, я велела. Жду. Да, чтоб не забыть, к реставратору с Тушинской не ходи: негодяй. Я Линке сказала: тащи этот столик обратно и надень ему на башку – какое ж это черное дерево? Обычная пошлая травлёнка.
Эта заляжет на дно первая, никаких сомнений. С нее, наверное, всё и начнется: еще раз-другой «ошибется» ее Виталик, и все станет на свои места. Таким нужны действующие механизмы. Наконец мама отдохнет от всех этих ампиров, бидермейеров и постоянных экстазов по поводу «я была в одном доме, ты не поверишь!». Барковская вся напичкана остросюжетными историями из жизни столичных антикваров, которым сильно не везет на ее личное мнение: жулик на жулике, бестолочь на бестолочи: «Ему что Шератон, что Демальте!» А мама нужна ей, пока она терпеливый слушатель и, главное, благодарный коллекционер. Второй ломберный столик, этот лучше, тот продать, а этот брать обязательно! Да такой – раз в тысячу лет, чаще не попадается, она-то знает! Скоро будет стоить как «мерседес». Да и сейчас другой бы за него заломил, этот мало что понимает, хоть и пыжится. Но она уломала, сумела для них адским напряжением, но для них же, для себя бы не стала, пожалела б здоровье… За это им, правда, придется ту ширму с птицами уступить одному человеку, ему срочно нужно именно такую. Господи, какая-то ерундовая ширма по сравнению с тем, что она им достала!..
Ее послушать, так она все это наволокла чуть ли не из самого Версальского дворца. И что б они имели, кроме щепок, если б не ее заботы!
Можно целый день сидеть, загибать пальцы на руках и ногах: те останутся, те отвалят… Мне-то что, в конце концов? Почему меня должно занимать это? Что, я так уж привязана к ним? Да ерунда. Но куда денешься, все та же ПСЖ. Маме придется труднее. Мне заранее противно думать о том, как «друзья дома» начнут по одному или стройными рядами из этого дома исчезать: перестанут звонить, при встрече, торопливо кивнув и полуглядя в сторону, будут спрашивать о том, что им не интересно и не нужно совсем. Откуда я знаю? Знаю. Так уже было у одной из нашего класса. У Ники Тыхтар. Мы с ней не то чтоб дружили, но она мне почему-то все рассказала. Теперь Ника переехала с мамой в квартиру на Сходненской, а ее отец с новой женой, той, у которой квартира была на Сходненской, продолжает жить в их доме, то есть сейчас они в Японии на три года, в распрекрасной Японии, о которой Ника бредила с роддома и куда совсем уж было собралась…
Странно, мне тогда не было ее жаль! Что за чепуха, мне даже казалось, что они, раз теперь вынуждены переселяться на Сходненскую, виноваты в чем-то сами. Я слушала ее только потому, что она мне это доверила, я как бы обязана была слушать ее. Мы шлялись по набережной, было довольно тепло – осень только начиналась, а на Нике были свитер и плащ. Теперь я понимаю: когда так вот плохо, начинаешь мерзнуть, хочется постоянно что-то напяливать. Жаль, что не взяла у нее телефон. Нет, не так: жаль, что не сохранила, ведь телефон был, она дала, но я его выбросила сразу, в уверенности, что не позвоню. В последние недели две она в школу не ходила: все узнали, и ей было противно. Да и сейчас я бы не стала ей звонить, не смогла бы, как она, плакаться в жилетку и перечислять, что отец с мымрой оставляет себе, а что, так и быть, отдает им. Могла я тогда, прогуливаясь по набережной, представить, что через каких-то четыре месяца мне светит то же? Но примеривать чужие кошмары и в голову не приходило, наоборот, хотелось быстрей вырваться из отчаянных сморканий и причитаний: «Я их ненавижу обоих! Они испортили мне жизнь!»
Даже физически хотелось побыстрее от нее отлепиться. Она то и дело хватала меня за рукав, ни с того ни с сего останавливалась, объясняя по двадцать пятому разу какую-нибудь ерунду. Она хотела от меня непонятно чего – чтоб я утешила ее и сказала, что, мол, подумаешь, ничего в ее жизни существенно не изменится, а на то, что в школе, нечего обращать внимание: наш класс известная помойка. И подумаешь, квартира в блочке – что тут такого, и все у нее будет, как и раньше, отец пришлет-привезет, позаботится. Но тогда я не умела и не хотела так врать, я молчала и выжидала момент, чтоб уйти…
Куда же теперь потащимся мы, в какую блочку? Мама подыщет работу. Она вообще-то технолог по масложиробработке или как там правильно, не помню. Но после института работала мало и все забыла. Да, после такой расслабухи опять какая-то жиртрестконтора с девяти утра до шести вечера, час туда, два обратно. А что будет со мной? Школа «по месту жительства», дебильные вопросики, улыбочки: «А ты что, дочь того самого?» Не будешь ведь отрекаться – такая степень вранья даже мне не по плечу… И миллион друзей сразу, чтоб выудить, как обворовать, а потом потерять интерес. Да, я дочь того самого, и это подтекст моей жизни, от этого уже все остальное. Я привыкла быть его дочерью. Это уже как хребет судьбы. Мне всегда нравилось быть его дочерью, и не только потому, что он именно такой, каким его знаете вы, но и такой, каким его никто, кроме меня и мамы, не знает.
