Рассказать, сколько он спит в сутки? Четыре часа, как Наполеон. Он себя специально тренировал, у него получалось не сразу, но он – смог. А рассказать, сколько он работает, чтоб другие, пожевывая на ужин свои винегреты, смогли увидеть то, что у многих считается любимой передачей? Ему приходят мешками письма – разные, разные письма! Я не говорю, что абсолютно все признаются ему в любви и восторгаются его талантом, хотя таких большинство. Но хватает и мерзостей типа: «Люди в шахтах работают по четырнадцать часов без зарплаты с постоянным риском для жизни, а у вас сытая гладкая физиономия – не жизнь, а курорт…» Или: «Я только что из зоны, человек по характеру мягкий, всю жизнь от этого страдаю, хотя хороший специалист по взрывным устройствам, думаю, вы меня не оставите и поделитесь, как честный человек, в вашем распоряжении сорок восемь часов…» Вы думаете, это шутка и письмом теле все и закончилось? Ладно, хватит, так ведь можно без конца, это все, что я вам скажу. Брал ли он меня когда-нибудь с собой? Да, если было не опасно. Брал, брал, вам-то что…
Ночь. Мама спит. А мне кажется, я слышу, как по квартире бродит вызванный мной из небытия, выращенный за месяцы и годы ожидания хорватский дог. Он бродит медленно, тяжело, цокая когтями по паркету. Не понимает, зачем он здесь, надолго ли, не разобрать – в гостях он или теперь уже дома. Невидимкой он слоняется из комнаты в комнату, выходит в прихожую, носом пытается тянуть воздух из-под плотной входной двери, но дверная обивка не пускает внешние запахи, и от порога в нос ему бьет все тот же запах сырой тряпки и резины. Не зная, куда себя деть, он возвращается. И опять все тот же маршрут: одна комната, вторая, третья… Неуютная темнота чужого дома, настороженная, недобрая. От нее ближе друг к другу стены и ниже потолок. Они как бы давят на него, и ему тесно. Везде, куда ни сунься, лапы, деревянные лапы кресел и диванов, стульев и шкафов. Было б веселей, если бы они тоже могли потихоньку слоняться вместе с ним. Очень грустно слышать ночью только собственные шаги. Скорее всего, он здесь лишний, не зря ведь не может найти себе места: все укромные углы давно заняты, и ему негде прилечь, вытянуть свои длинные, тонкие лапы… Из комнаты в коридор, из коридора в кухню, из кухни в прихожую…
Тишина, темнота и особенно идущие от старой мебели, переплетающиеся, перебивающие друг друга запахи многих людей и многих домов. Они не могут договориться между собой: каждый хочет быть единственным и главным. Их спор вызывает у него раздражение, он бы рычал и лаял на них, чтоб немного припугнуть, но не может. Кто он здесь, чтоб распоряжаться местными повадками? Говорят, он – хорватский дог, новая порода, может, первый и всего один на земле. Говорят, он свирепый, забавный, бешеный, на которого надо плюнуть и закрыть в ванной. Еще он – жуть болотная. Это слово «жуть» ему совсем не нравится: в нем вой далеких предков, голодный и тоскливый. Сейчас ему тоже хотелось бы выть вместе с ними, пусть он и не голоден и не знает, что такое бежать по мертвому зимнему лесу с подведенным до судорог животом. Он потихоньку скулит – с тех пор, как появился здесь. Скулит один, а выть с кем-то, пусть и с далекими предками, было бы легче. Он скулит неслышно, потому что сам невидим.
Его как бы нет, хотя он есть и о нем знают. Но никто не сдвинет в сторону хоть какой-нибудь шкаф, чтоб освободить ему угол и бросить туда коврик или старое пальто, на котором можно расслабиться и уснуть, что-то вспомнить во сне или вдруг расхотеть вспоминать… Только ему не спешат ничего бросать и ставить миску. Ждут чего-то, хотя знают: он здесь. И даже, какой он, знают: свирепый, забавный. Странно, разве можно быть одновременно и тем и другим? А если ему самому дан выбор – или свирепым, или забавным, или бешеным? Конечно, он рад бы выбрать второе, но без теплой подстилки, без миски и клички это не так-то легко, почти невозможно. Почему они не спешат, в то время как сами спят в теплых постелях, едят из своих тарелок? Может, потому он забавный, что до сих пор терпит это равнодушие и никого в расстройстве не покусал? Но это – пока. В любой момент можно выбрать первое и третье, и тогда держитесь: невидимые укусы так же ужасны, как и настоящие, а может, еще больнее. Да, он и правда терпелив, он подождет еще немного. Днем он будет сидеть за шторами у балконной двери, а по ночам, как и сейчас, бродить по дому, обходя ковры, чтоб его шаги были слышны, чтоб не забывали – он здесь, и лежали не шевелясь под своими одеялами…
Он подходит ко мне, дышит в лицо. Его дыхание не теплое и не холодное, оно просто как движение воздуха, небольшой сквозняк. Я не боюсь, хотя это страшно. Страх стоит рядом, ждет моего отчаяния, вжатости в постель, дрожи, слез и перепуганного крика. Я почти готова ко всему этому. Но кто-то внутри рассудительно и отважно, почти презрительно отпихивает от меня страх. Я даже нахожу в себе силы повернуть голову и посмотреть в пустоту. «Знаю, ты призрак! – говорю ему. – И знаю, откуда появился. Ты из детства, тебя много раз обещал привезти мне Вавич, мой любимый Вавич, человек, которого боятся тигры, а может, уважают за бесстрашие; человек, в одиночку идущий через пустыню, знающий, как попасть в „никуда“, без компаса, всего лишь по форме волн, узнающий, как какой-нибудь античный мореход, части света, надолго исчезающий в узких лазах подземных пещер и выбирающийся оттуда с поразительно точным знанием будущего: пещера, ее глуби́ны – это подсознание, подсознание – это космос…»
Человек, бывавший везде, горевший, тонувший, падавший в пропасть и оставшийся жить; мировой бродяга номер один, спасатель, собиратель чудес, фанатик эксперимента над собственным телом и душой, где ты? Ты забыл меня, девочку на качелях с перетертой веревкой? Никто не знает, как долго и усердно, страшась, что заметят, перепиливала я ее маленьким ребристым ножом для сыра, чтоб она порвалась именно в тот момент, когда буду в самой высокой точке полета, а ты в самой близкой от места моего свободного приземления. Но ты вокруг себя распространял такую надежность, что даже истерзанная веревка не рвалась и не давала мне никаких шансов быть пойманной тобой и спасенной одновременно.
Ты единственный, кто не мог обещать и не делать. Мне оставалось ждать – редких приездов, фильмов, фотографий на разворотах журналов. Мне оставалось ждать обещанного щенка, особого, тобой выращенного и привезенного. Мы бы вместе назвали его. И даже потом, когда ты бы уехал, я не стала бы так уж скучать: мне было б некогда. Я его заранее любила, грела мысленно под одеялом, кормила, гуляла с ним по своим любимым местам. Я так его хотела, что он почти появился, стал жить со мной и расти, всё как по-настоящему… Я, конечно, вру, но ведь еще вчера это было правдой, когда в ожидании был смысл. Теперь все изменилось: никто мне его уже не подарит, тем более после всего, что у нас случилось. Просто я чуть-чуть отщипнула от обещанного. Но он же не пирог и не шоколадка, чтоб от него отщипывать. Поэтому он явился весь, только невидимый. Вот что такое призраки! Это часть настоящего, живого, которое не может быть с тобой целиком. Возможно, они даже ненавидят нас за то, что мы сначала их вызываем, а потом сами же пугаемся.
Каникулы кончаются, придется выползать из бункера и возвращаться к прежней жизни. Я могу продержаться еще какое-то время, пока это будет возможно. Могу наплевать на все предстоящие сплетни, я не Тыхтар с ее японскими комплексами. Но знаю: то, что раньше шло само по себе, теперь будет выглядеть чуть ли не как подарок судьбы. Интересно, из уважения к кому станет терпеть меня математичка Альбина, не прощая того, что некоторые вещи я секу поосновательнее, чем она сама. А Деева? Представляю, какие ехидные рожи начнет она кривить, наблюдая, как я вываливаюсь из переполненного трамвая! Раньше, когда отец уезжал в командировку и некому было подвезти, это воспринималось почти как приключение. Да что говорить, хватит и других мерзостей типа червяк в разрезе. Но это позже, еще два дня впереди, да и потом, ведь все начнется не сразу, может, даже не скоро…
