Может, это уж слишком напыщенно, что ли, – формула одиночества? Но не знаю, как сказать по-другому. Ну или так: микроб одиночества… Тоже смешно – микроб какой-то плюгавый, его не всегда и в микроскоп разглядишь, а одиночество как гора, личная гора человека, по которой он вынужден карабкаться до конца дней. Хотя, если б у одиночества обнаружился микроб, я бы только радовалась. Это ж здорово!
Тогда удалось бы вывести и вакцину, делать прививки. Подумать только – люди были бы счастливы, ну не счастливы, так хоть по крайней мере не одиноки. Но это все – витания, как говорит наша математичка Бронзова. В этом деле ни микробов, ни формул. У каждого своя причина; миллионы причин миллионов одиночеств. Я вглядываюсь в тетю Лиду. Конечно, если до конца понять причину ее несчастья и попытаться ее избегнуть, останется всего каких-то девятьсот девяносто девять тысяч других способов вляпаться в ту же проблему с таким же успехом. Или же вообще нарываться на единственный, уникальный вариант, неизвестный широким массам, от которого, впрочем, легче не станет. И все же есть вещи, которые повторяются, мне кажется, их гораздо больше, чем принято думать.
Пасмурный август закончился. А в сентябре приударила жара – нормальная, без дураков, как в июле. Начались занятия в школе, и мама потеряла бдительность. Ей и в голову не могло прийти, что ради ультрафиолетовых лучей я могу пропустить хоть один, даже самый завалящий урок. Я пропускала их пачками, как-то даже прогуляла два дня подряд – со всеми контрольными, новыми материалами и факультативами… И ничего не могла с собой поделать: если для всех лето худо-бедно кончилось в срок, то мне оно отпустило последнюю и единственную в этом году возможность поваляться на песке и погреться на солнце. Я не то чтоб наивно надеялась загореть до прошлогоднего ялтинского накала, но хоть чуть-чуть подправить заморенный, неживой цвет лица, который действовал мне на нервы больше, чем все последствия чего-то там со щитовидкой. А потом, не надо преувеличивать: ну и что, обычный переходный возраст. У многих из класса понаходили какие-то там нарушения. У одних – одно, у других – другое. И ничего. Люди после этого спокойно съездили кто на море, кто в горы, кто в степь. Отдохнули, загорели и вернулись, никто не умер. Просто не у всех такие пунктуальные родители. Меня же запугали ростом: не будешь лечиться-слушаться, вырастешь под два метра… Кому хочется? Сейчас я как-то уже в это не очень верю: мне кажется, все это ерунда. Если я еще подрасту, то совсем немножко. И уж не от этого слабенького, хоть и жаркого сентябрьского солнца.
Сначала я прогуливала с Лизаветой Орловой. Но мы с ней оказались не в равном положении: у меня была справка, хоть и липовая, а у нее нет. Справка моя, конечно, требовала некоторого усовершенствования, необходимо было переправить май на сентябрь. Кроме того, по поводу своих прогулов я не чувствовала угрызений совести, поскольку именно в мае, имея возможность сидеть дома и поправлять здоровье, я все же в школу ходила и добросовестно отсиживала от звонка до звонка: впереди маячили экзамены, и тут уж было не до головной боли… Жаль, конечно, что Лизавета Орлова не смогла мне составить компанию до того момента, пока у меня самой под воздействием испортившейся погоды не пробудилась застарелая тяга к знаниям.
Последние четыре дня я болталась одна. Загорала, расстелив попонку у пруда за универсамом. Но особого удовольствия в этом не было. То и дело к магазину подкатывали машины, и бензиновая вонь легко проползала сквозь поредевшую сухую траву. Обнаглев, в один из дней я решила расположиться на крыше родного дома. Поднялась, вышла через люк, но спустилась обратно: там запахи были еще круче, чем у пруда. Крышу летом чинили, скидывая куски старого рубероида вниз, куда попало. И теперь, раскалившись на солнце, эта крыша испускала такие убойные ароматы незабытого ремонта, от которых перехватывало дыхание еще на выходе из люка. По глупости я блуждала в родной округе, как маленькая, не решаясь двинуться вдаль, хотя стоило ради затеи сесть в трамвай и проехать несколько остановок до так называемой зоны отдыха. Можно подумать, от того, что я не уходила далеко от дома и школы, с меня в какой-то степени снималась вина за прогулы. То и дело я напарывалась на счастливых первоклассников, бредущих из школы, гуляющих у домов, жующих яблоки, дерущихся, меняющих фантики и вкладыши от жвачек. Мне почему-то было грустно смотреть на них, солнце казалось сонным, а радость свободы – киношной, ненастоящей.
Но в последний день я все же съездила в Веретенево и вдоволь повалялась на песке на берегу Отни. Раньше я дважды была здесь в лагере.
Его облезлый забор до сих пор виднелся из-за деревьев на том берегу. Теперь низкие деревянные корпуса были разрушены. Папа говорил, что будут строить гостиницу, впрочем, мне все равно, ностальгии по этому заведению никакой, обе поездки тогда дались с трудом. Я не любила уезжать туда, где никого не знала, затевать на время знакомства, чтоб не подохнуть от тоски. Такая уж я – некомпанейская. На самом деле это не совсем так: прекрасно умею наращивать компанию, то есть легко свожу своих знакомых друг с другом, и, как правило, надолго. Даже, было не раз, сама выпадаю из этой кучки, а они уже без меня всё дружат и дружат.
Вода в Отне была прозрачная и теплая у берега. Но от нее не пахло рекой, ну там – водорослями, рыбками, илом, чем обычно пахнут речки в разогретый солнечный день. Скорее, это был запах мокрой шерстяной пряжи или драпового пальто, промокшего под дождем. И песок не пах песком. На глубине, в воронке, пробуравленной пальцем, этот его настоящий дух еще сохранялся, его можно было добыть краешком ногтя, подцепив несколько прохладных песчинок и быстро донеся их до ноздрей. А верхний, теплый слой был так, сам по себе, сероватым сыпучим веществом. Что поделать, если нюх у меня как у охотничьей собаки, – я обоняю острее, чем вижу. Вот так, валяясь в этот день на непахнущем песке у ненастоящей, шерстяной реки, решила – всё, пора возвращаться к обычной жизни, и притом сделать это раньше, чем непогода вытолкнет меня туда насильно.
Несмотря на то что все эти дни я регулярно в определенное время возвращалась домой, чтобы, в случае чего, словить нежелательные телефонные звонки, дома меня тем не менее как бы и не было. Вообще-то если меня и не мучили угрызения совести по поводу пропущенных уроков, то не так уж легко было, глядя в глаза, рассказывать маме, что в школе да какие новости… И не рассказывать не могла. Нарушив многолетнюю привычку, боялась навлечь утяжеляющие ситуацию подозрения. Сославшись на уйму заданных уроков, я быстренько сматывалась в другую комнату и до ужина шелестела там страницами, а какими – никто не проверял. Там я доставала из ящика стола маленькое зеркало и разглядывала себя. Кабачковая маринованность, к счастью, исчезла, но и о загаре тоже говорить не приходилось.
За всем этим полуподпольным существованием я как-то не сразу заметила, что не заходит тетя Лида. Вечером, за ужином, я спросила и сама потом была не рада. Оказывается, папа в прошлый раз чего-то там ляпнул, такое и ангел не выдержит…
– Ничего я не говорил!
– Говорил, – настаивала мама. – Ты людей походя обижаешь и не замечаешь этого.
– Да-a, вас обидишь! На митинге застряла или плакаты пишет ваша Лида. Ее хлебом не корми, лишь бы влиться в какую-нибудь массовку. То очереди были по десять километров за какой-нибудь шапкой деда Мазая, теперь митинги обманутых вкладчиков, завтра еще что-нибудь. Это ж ее стихия: номерки на ладони, костры, термосы, переклички, турникеты…
