Когда Надя училась классе в шестом, а Федор Иванович в школе уже не преподавал, он ей сказал однажды: «Человек, Надя, волен выбирать себе историческое время и роль. Любое время несет в себе сжатую память обо всех эпохах. Есть люди одни – как бы отставшие от своего дня, другие, наоборот, – как бы забежавшие вперед, они в окружении современников как-то всегда немножко неуместны, всегда неудобны: или тянут назад, или рвутся очертя голову в неизвестность, как будто ясно видят то, чего другие увидеть не в состоянии. Но вообще почти каждый немножко император и немножко купец, священник и флибустьер… От этого люди подчас так трагически противоречивы. Но остановись, выбери – и увидишь, что получится. Сочти себя рабовладельцем – и у тебя появятся рабы! Конечно, совсем не прожить свое время человек не в состоянии, оно все равно его проткнет своей очевидностью. Да это и хорошо – ощущать в себе протяженность веков: лучше, острее понимаешь то, что вокруг. Главное, как ты этим пониманием распорядишься, что из него вырастишь!..»
От раннего детства сохранилась вишневая матерчатая папка с пятном от нечаянно упавшего на нее пирожного «корзиночка». В этой папке лежали вырезанные из картона фигурки с полным приданым всех этих камзолов, туник и фраков, раскрашенных карандашами и красками. Чаще всего Надя с Федором Ивановичем вырезали и раскрашивали их вечерами, когда Надина мама уходила на дежурство в больницу. Сначала в ход шли только краски, карандаши и бумага, а потом и кусочки бархата, тафты, парчи – их от своей знакомой, работавшей в театральной мастерской, приносила Нина, жена Федора Ивановича. Из этих кусочков материи делались аппликации. Они смастерили даже невероятно сложный женский костюм середины восемнадцатого века «паньё с локтями». Так и остался от давних занятий в памяти запах медовых красок, карандашей и камфарного масла, идущего от утепленного компрессом уха.
3
То ли детство такое эгоистичное время, что думаешь – коли тебе хорошо и уютно, то и всем остальным не хуже, то ли взрослые так здорово умеют прикидываться, оберегая детей… А скорее всего, и то и другое вместе. А может, люди среди всех своих бед все же бывают счастливы, не замечая этого сами?
Даже сейчас, когда все рухнуло, когда в незатихающей обиде хочется выискивать самое плохое, выращивая это плохое до размеров баобаба, чтоб оно наконец заслонило все радости, связанные с той жизнью, чтоб не о чем было жалеть, – даже сейчас это невозможно до конца.
Надя появилась на свет, когда маме уже исполнилось тридцать, и ее собственное детдомовское прошлое, не обремененное заботами родни, всколыхнулось, послав новую мощную волну тоски по своему кровно близкому человеку. Откуда мама взяла Надю, это не имело такого уж важного значения, в графе «отец» стоял прочерк, что на кодовом языке социологии обозначает собирательный образ современника. Но это враки, что отца у нее не было, с семьей у нее получился даже перебор. В трехкомнатной квартире на Панорамной улице жили они впятером: мама, Надя, Федор Иванович, его жена Нина и баба Тоня – мама Федора Ивановича. Правда, потом баба Тоня уехала в Волгоград, но Надя помнила ее очень хорошо. Надина мама только успевала перекатывать Надину кровать из одной комнаты в другую: она всегда, почти всегда, работала на полторы ставки и время от времени подрабатывала частными уколами на дому.
Большая рыжеволосая Нина часто вместо мамы ходила с Надей в поликлинику или забирала ее из детского сада. Когда Наде было шесть лет, как раз перед школой, Федор Иванович и Нина взяли ее с собой в Крым – это был единственный раз, когда она ездила к морю.
Двери их комнат почти не закрывались. Особенно когда мама была дома. К ним часто заходили соседи из других квартир. Мама постоянно пекла то пироги, то булочки. На плите не остывал чайник. Во главе стола то в одной комнате, то в другой восседала большая Нина – просто удивительно, сколько чая она успевала выпивать за один вечер!
Нина работала научным сотрудником в институте полимеров, к тому же хорошо знала немецкий и английский, и, сколько Надя помнит, к ней по очереди ходили на репетиторство четверо детей полковника Медовара из тридцать шестой квартиры. Иногда Медовар приходил сам, садился на диван и зачарованно слушал, как проходит урок.
– Я хочу, – говорил полковник Медовар, угощенный чаем и булками, – чтоб они, мои дети, умели все! Пусть я тиран, как говорит супруга, но они же потом мне скажут спасибо! Вы думаете, у меня средств нет пригласить рабочих сделать ремонт? Я потому делаю сам, чтоб ребята научились: как потолок побелить, как рамы, двери в порядок привести, обои поклеить. Что где прибить, проводку там, утюг починить – святое дело! Я даже супруге на вид ставлю, что не подпускает их к плите. А я ей говорю: всему учи – пусть борщ варят, пироги пекут, капусту квасят. Все пригодится, все! А языки – пусть газеты, журналы на иностранном читают. Я вон в свое время не выучил, теперь голова не та, а жалею! Правда, я на гитаре играю – играю, на аккордеоне играю – играю! На скрипке могу! Правда, не так здорово, но могу. Да вот, не говорил вам? На будущий год решили брать пианино. Для Ларисы. Ей как раз в апреле пять лет. А старшая моя, Машка, та, знаете, ну ни в какую! Только, говорит, на гитаре буду играть. Я рукой махнул, пусть на гитаре… Насильно тоже, знаете, когда радости нет, толку не будет… А ты, Надюша, хочешь на пианино обучаться? – спрашивал он одновременно Надю и ее маму, и в его глазах появлялось неподдельное желание получить утвердительный ответ.
Медовар, особенно в профиль, был здорово похож на Михаила Илларионовича Кутузова, памятник которому был хорошо виден из окон медоваровской квартиры. И то ли близкое соседство сыграло роль и поселило на медоваровском лице выражение, схожее с выражением на лике обожаемого полководца, то ли Медовар был с ним в каком-то дальнем, ему самому неизвестном родстве, но похожесть укреплялась с каждым годом. И не было для него большей радости, как услышать вдруг от кого-то сиюминутное открытие: «Ну вы, Павел Анисимович, вылитый Кутузов!» – «Только без коня», – ответит Павел Анисимович, чтобы скрыть удовольствие.
Когда полковник Медовар, наговорившись и забрав детей, уходил, оставалась пустота, которая затягивалась не сразу.
Их дом был старый. И так совпало, что в нем почти не было Надиных ровесников. Только две близняшки – Ирка и Наташка из соседнего подъезда. Но они учились в какой-то спецшколе в центре, драли нос и ни с кем в округе не водились.
В доме было много малышей и стариков. Хабаров, вечно сидящий у подъезда с голубым сифоном в обнимку или же выглядывающий из окна своей комнаты, был, наверное, самым старым из них или казался таким из-за своего диабета. Он помнил убогие бараки на месте теперешнго музея-панорамы Бородинской битвы. Об этих бараках и тех, кто там жил, он мог рассказывать сутками. Он помнил даже, кто держал какую кошку или собаку, у кого стояла на окне герань, а у кого столетник.
– Артистку Березину знаешь? Ну, да-да, Веру, недавно, недели две как фильм по телевизору показывали… Ну вот я про нее говорю… Так я ж ее знал! Она тогда еще сопливой девкой была, а хорошенькая, но грязная! Мать у нее на Первом подшипниковом работала шлифовщицей. Пила как лошадь. Из каких только канав ее не вытаскивали. Девчонка, Верка-то эта, тянет ее за руку: «Мам, вставай, домой пошли…» А я мимо иду и смеюсь: что ж, мол, не уследила за мамкой? Пусть теперь на свежем воздухе отсыпается! А дома у них я был – к Кольке Петрушину заходил, – так видел: койка железная да стол с табуреткой, даже шифоньерки не было. Нищета, грязь, срам! А теперь небось вот так где на улице встретишь – и не поздоровается, якобы не помнит. Вон теперь – холеная!
