Вот и Надина мама – уж на что близкий человек, а как-то говорит: «Шла бы ты после восьмого в медучилище. Все же через три года уже и специальность была бы!» – «Если тебе, мамочка, нравится с утра до ночи со шприцами да клизмами возиться, то это еще не значит, что это моя голубая мечта!» – ответила тогда Надя, обиженная тем, что так заурядно представляет мама ее будущую судьбу. И главное, если б мама не знала, что такое работа медсестры в наше время, что это постоянный воз, который тащишь за пятерых, а получаешь какие-то жалкие полторы ставки. Слишком быстро она забывает, как часто приходит домой не просто уставшая, аизможденная! Ну хорошо, допустим, она любит свою работу и готова себя не жалеть.
Но какое может быть удовлетворение, если нет результатов или же они слишком малы? Если нужно больного обследовать, а нет аппаратов, если нужно его лечить, а нет лекарства? Сама же сколько раз переживала, что люди уходят домой недолеченные или же с диагнозом, определенным на кофейной гуще. А в это же самое время из единственного, с трудом добытого, чуть ли не драгоценного японского прибора, месяц простоявшего под лестницей, украли какие-то блоки… Да и мало ей, медсестре, своей работы, еще и за нянечек вкалывай, потому что нянечки теперь в Красной книге и вряд ли оттуда вернутся…
У Эмиля Верхарна есть такие строчки: «Отринь все то, чего достиг, ведь никогда застывший миг не станет будущего мерой. Что мудрость прошлая, что опыт и расчет с их трезвой, взвешенной победой? Нет! Счастье жгучее изведай мечты, несущейся вперед! Ты должен превзойти себя в своих порывах, быть удивлением своим…» Наде они очень нравятся именно этим дружеским напутствием, заманчиво высоко поднятой для прыжка планкой: «быть удивлением своим». Устать от себя повседневного, от себя известного, от себя привычного – и рвануть! Куда, во что, как? Что сделать? Выучить за три месяца четыре иностранных языка? Выйти в свои пятнадцать лет замуж за пятидесятилетнего вдовца с четырьмя детьми на борту? Сшить роскошное вечернее платье до пят и ходить в нем в овощной магазин? Или же стать «удивлением своим» можно, зная о шикарной жизни, которая где-то для кого-то существует, для кого-то, кто, может, ничуть не лучше тебя, и продолжая существовать своей скудной, однообразной, сосредоточенной на выживании жизнью?
«Считает ли мама, – думает Надя, – себя „своим удивлением“? Вряд ли! Ей и в голову не придет размышлять о себе в столь возвышенной форме. На что хватает сил, то и делает…» Хотя Наде кажется, что мама имеет право на такое удивление. Во-первых, родила ребенка, никого не спросив и надеясь только на себя… Во-вторых, дрожит за работу, с которой другие бегут табунами… Да можно набрать и в-третьих, и в-пятых, и в-девятых…
А Федор Иванович? А Нина? А Люська? Хабаров, в конце концов, который только и делает, что рассказывает всем, какой он хороший и принципиальный, – верит ли он сам своим уверениям?
…Странно, сегодня первый день весны, а воздух еще такой зимний, бесцветный, непроснувшийся. И руки без варежек мерзнут. Люська обещала забежать – наверное, забыла. Или сидит смотрит видик у Зотова. Кстати, Люськины родители спокойно могли заиметь эту технику, но Люсина мама боится воров, поэтому не покупает.
В кармане Надя нащупала десять рублей, вспомнила, что дома кончился чай. Пришлось свернуть к гастроному. На углу она вдруг увидела Федора Ивановича. Он остановился возле газетного киоска, купил что-то незаметное – скорее всего, стержни для ручки. Потом повернулся и пошел к подземному переходу. «Куда это он?» Надя хотела его догнать просто из любопытства, но поленилась. Она лишь замедлила шаг и проследила, как он поднялся из перехода с той стороны улицы, сел в троллейбус и покатил к центру.
8
Надина мама уже который день мучилась, не зная, как сказать обо всем Наде. Хорошо бы эта новость раскрылась сама собой – где-то в общем разговоре, на кухне например, как бы между прочим… Но и Федор Иванович, и Нина держались так, будто ничего не происходит, хотя ужинали они теперь отдельно в своей комнате, у телевизора.
Надина мама тянула, скрывая, сколько могла, а теперь справки уже были собраны, и, можно сказать, пора было упаковывать вещи.
Обмен затеяла Нина. У них с Федором Ивановичем нашлась престарелая родственница, живущая в однокомнатной квартире. Правда, далековато, в одном из новых районов на юге Москвы. Но там уже пустили метро – двадцать пять минут до центра. Нина поговорила с родственницей, и та согласилась перебраться в комнату Нади и ее мамы, а им уступить свою квартиру.
Практически для Нади и ее мамы это была единственная такая скорая возможность заиметь отдельную, пусть и однокомнатную, квартиру. Впрочем, Надина мама всегда жила со своими соседями в полной дружбе, и они ей, особенно пока Надя была маленькая, здорово помогали. Так что мыслей о каком-либо обмене у нее до этого не водилось. И даже когда Нина завела этот разговор, первой шевельнулась не радость, а обида: как так – столько лет прожили вместе, а теперь, выходит, надоели? Она, конечно, виду не показала, ответила, что подумает. Но когда она, съездив с Ниной, увидела эту квартиру и до нее дошло, что открылась реальная возможность в ней поселиться, став полной хозяйкой, она согласилась сразу, больше не раздумывая. Тем более Надя взрослела. А там в просторной кухне можно было поставить диван, да и вообще превратить ее в комнату, оклеив стены обоями, – благо плита электрическая и от нее никакой копоти.
Конечно, жаль, прожив двадцать два года, уезжать с Панорамной улицы! Да и место, что говорить, одно из самых красивых в городе, и работа недалеко… Но отдельная квартира! Ведь соседи, какими бы прекрасными они ни были, все же чужие люди. Правда, о Федоре Ивановиче и Нине она никогда не думала как о действительно чужих: слишком многое было пережито вместе и скрыть они друг от друга ничего не могли – все слезы, все радости на виду. Это в последнее время Нина стала замкнутая, раздражительная. Надина мама сколько раз говорила дочери: «Не торчи постоянно у них! Ты уже не маленькая – куда захотела, туда и пошла… Люди устают за день, им хочется ото всех отдохнуть, у Нины болит голова – она даже бросила репетиторство, как Медовар ее ни умолял!» – «Хорошо, мама, не буду!» – ответит. А сама, не успела мать отвернуться, уже сидит в кабинете Федора Ивановича, делает уроки. Он, конечно, сам ее на свою голову приучил: «Она мне совершенно не мешает!» Ну как не мешает? Просто вежливый человек… А эта и рада стараться, даже учебники перетащила. Нина молчит, терпит, пока она челноком туда-сюда мотается, но, конечно, ей это не нравится! Или еще новости: как-то настирала Федору Ивановичу рубашки! Нина приготовила их нести в прачечную и забыла в коридоре. Вечером возвращается с работы – вся кухня увешана мокрыми рубашками… «Я, – говорит ей Надя, – свое стирала и рубашки заодно». Молодец, конечно, позаботилась, она не лодырь. Но начнешь объяснять, что нельзя без спросу внедряться в чужое хозяйство, – не понимает, обижается: «А что я такого сделала?»
Сказать Наде о переезде будет трудно. Здесь вся ее жизнь: школа, подруга, да и, пожалуй, не обрадует ее то, что они теперь будут жить только вдвоем. Если бы не Нина, Федор Иванович вряд ли сам согласился бы на этот обмен. Он привязан к Наде.
