Устя забыла дома ветровку, и сейчас, вечером, в легкой блузке с короткими рукавами ей было зябко. Какая странная свобода выпала ей сегодня! Мама с сестренкой в семь утра уехала на дачу к одной своей сотруднице: та пригласила на клубнику. Устя могла поехать с ними, но не захотела из-за той девчонки, племянницы маминой сотрудницы, которая тоже была на даче, поскольку ее родители отправились в Калькутту. Девчонка конечно же знала, куда девается часть ее обносков, может быть, сама подбирала самое ненужное, надоевшее, раз тетке так уж приспичило кому-то их дарить. Правда, обноски были аккуратные, не утратившие лоска, – видно, из-за стремительных новых поступлений они не успевали снашиваться. За дары, конечно, спасибо! Но знакомиться с ней – увольте! Тем более опять же на благотворительной, дармовой клубнике… Что делать! Пусть клубнику за нее ест Валечка, дома с этим не очень-то разбежишься… Устя сама съела б полную тарелку, да еще обмакивая каждую ягодку в сахар, держа ее за хвостик – и в сахар! Откусывала бы понемножку, не торопясь: красивое всегда жалко есть, даже если оно и предназначено для еды. Она представила себе большую эмалированную миску, доверху, горочкой наполненную только что снятой с грядки клубникой – тугой, темной, еще теплой от солнца, не сообразившей, что ее уже сорвали…
Мама с Валечкой должна была там заночевать и вернуться только завтра, а может, и послезавтра: впереди выходные – суббота и воскресенье. Сегодня же мама взяла отгул, у нее оставались какие-то три или четыре дня от отпуска, растраченного еще зимой на выгодную подработку.
Дома был отец. Но опять, наверное, пришел Витек и в кухне дым коромыслом… А после ухода Витька – его раздраженное цепляние ко всякой ерунде, тяжелые, как перед концом света, вздохи. Нет уж, домой не хотелось! Только поесть бы чего, и холодно… Жаль, Нателлы нет, можно было бы к ней. Вообще в городе, считай, никого из своих: лето, все разъехались. Наверное, она сглупила: не надо было отказываться от кино или, во всяком случае, говорить, что идет домой. Такой вечер – гуляй сколько влезет, а в результате и некуда идти, и голодная, и замерзла, и скучно! А Леша со своей дурацкой деликатностью совершенно не сечет подтекста: «да» – так «да», «нет» – так уж «нет» намертво, и никакой для него возможности расколоть это «нет», как орех, посмотреть, что же там, внутри. Вдруг маленькое «да»? Правда, не стоит так уж сильно на него обижаться, во многом она и сама виновата. И если ее поставить на его место, то еще неизвестно, как бы она чувствовала себя и какие б ловила подтексты.
Устя полезла в сумку – посмотреть, не завалялось ли там чего пожевать или монетка на стаканчик кофе, – «Пирожковая» еще работала, можно было бы туда заскочить. Но тут же наткнулась на ключи Великодворской. Они скромно привалились к пустой обертке из-под печенья, словно стеснялись находиться в чужой сумке, брелочный янтарный желудь отечески прикрывал их сверху. «Слушай, – сказала сама себе Устя. – А что, если вернуться туда? Подумаешь, что такого! Посидеть, выпить чаю… Кстати, посмотреть эту книжку…» Она приметила ее среди других книг еще в первый день: в белой суперобложке, по которой наискосок, с разным нажимом – то будто тончайшим пером, то будто перо нацепляло ворсинок и тащит их за собой – было выведено название: «ЖЕНЩИНА». Устя на секунду, пока Леша возился с рыбой, сняла ее с полки, открыла обложку и прочитала: «Энциклопедия супружеской жизни», том первый, перевод с французского… Книга была объемная, так что утащить ее потихоньку домой и так же потихоньку вернуть непросто: Леша мог заметить, а спрашивать у него, как у временного хозяина, – так уж лучше вообще обойтись. Почему-то смотреть про это в кино, сидя с ним рядом, она могла, а попросить про это же книгу – ни за что! Впрочем, чего удивляться? Заранее ведь не знаешь, что выплывет на экран, а здесь, с книгой, как бы специальный, жгучий интерес. Только у кого он отсутствует? Может, и есть такие, но их, она уверена, отнюдь не большинство.
Незаметно одолев обратный путь, Устя вошла в подъезд, странно сумрачный, хотя солнце еще не зашло и свет с улицы свободно проникал в широкие окна на лестничных пролетах. Но подъезду, видно, нравился полумрак, он был в его характере, поэтому окна, как источник света, им не принимались в расчет.
Немного повозившись с ключами, она открыла входную дверь, подумав при этом, что надо же – никто из соседей не высунулся, не обеспокоился, кто, мол, там возится с замками и чего ему, собственно, надо. И непонятно, почему Великодворская никому из них не поручила своих питомцев? Неужели все, как один, отказались? Или она здесь ни с кем не дружит? Дом старый, люди наверняка живут здесь не первый год. А возможно, все в отпусках: лето!
Кошки не бросились к Усте, как бросались к Леше, когда они приходили вдвоем. Но все же повставали со своих лежанок, завыглядывали в прихожую – кто с недоумением, кто с безразличием.
– Ну и ладно, – сказала Устя. – Вы мне не рады, а я все равно побуду тут у вас. Погреюсь! Чайку-то, надеюсь, не жалко? Не рыбу же вашу пришла доедать!
Она сбросила босоножки, поискала в галошнице и достала оттуда розовые шлепанцы, но они оказались малы. Устя поставила их обратно и пошла босиком. В ванной комнате, большой, почти как кухня, она постояла в тепле, перебирая шампуни, бальзамы, щеточки и пилочки… Надо же, она не раз уже приходила в эту квартиру, а только сейчас заметила, какая ухоженная у Великодворской ванная, сколько здесь всяких крючочков, полочек, даже полотенца подобраны в тон облицовочной плитке, даже коврик на полу! Устя взяла бальзам «для сухой, увядающей кожи», вылила немного на ладонь. Он пах фиалками. Устя растерла его по щекам. На одном из крючков на пластмассовой цепочке висел пластмассовый футляр. Она сняла, открыла – оказалось, косметический набор: тени, тушь, духи, помада. Устя закрыла, повесила на место, но не удержалась, опять сняла, опять открыла – это не шло ни в какое сравнение с тем, что водилось у них дома! Мама почти не красилась, в ее сумочке покоилась столетняя пудреница с пересохшей, слежавшейся пудрой, тюбик губной помады фирмы «Рассвет», и все, пожалуй. Тушь давно перекочевала к Усте в портфель. А духи в массивном темно-синем флаконе, подаренные папой года четыре назад, имели резкий, мухобойный запах и в критических жизненных ситуациях могли соперничать с нашатырем.
Вот что значит хорошая косметика! Устя смотрела на себя в зеркало и не узнавала: как ей шли эти перламутрово-серые тени, как шла эта яркая нежная помада! Эта легко, радостно ложащаяся на ресницы тушь, делающая их длинными и пушистыми… А духи! Вот что значит настоящие духи: подушилась и пахнешь вся легко, ненавязчиво, будто родилась с этим запахом, будто он твой, естественный, не то что тот, из синего флакона…
В последнюю минуту она вспомнила о чайнике, но успела: вовремя сняла, не распаялся! В холодильнике у Великодворской хранились пирамиды консервных банок – прямо-таки стратегический запас. Устя подумала: а что, если открыть какую-нибудь?.. Она даже взяла одну, менее других заметную, – «Сельдь в желе». Покрутила, повертела в руках и положила на место. Это уж слишком – открывать чужие банки! Не проживет она без них? Рахит получит?.. Положила на место, а в животе сразу стало легче, как будто съела. Чудеса!
За окном темнело. Надо было звонить домой, предупредить отца, чтоб не волновался. Устя набрала номер, но было занято. Тогда она вытащила наконец с полки эту книгу, села под торшер в кресло. Посмотрела оглавление, полистала… Книжечка, конечно, что надо! Только именно сейчас читать ее расхотелось.
